Уяснив ситуацию, отец спросил:
– Вы, наверное, поздно легли?
– Не так чтоб очень, – бодро ответил я. – Но, сам знаешь, раньше полуночи мы не ложимся.
– Ты, видно, ночью пишешь, – сказала мать.
Я так и подпрыгнул. Прежде она воздерживалась от комментариев по поводу моей работы, если, конечно, ей не хотелось уколоть меня или просто
выразить неодобрение.
– Ты права, – подтвердил я. – Обычно я работаю по ночам. Ночью тише. И лучше думается.
– А что делаешь днем?
Я уже собирался ответить «работаю, естественно», но вовремя сообразил, что упоминание о работе только усложнит ситуацию. И поэтому сказал:
– Хожу в библиотеку… провожу изыскания.
– А Стася? Что делает она?
Тут меня удивил отец, вдруг выпаливший:
– Она художница – сразу видно.
– Вот как? – Казалось, мать испугало само звучание этого слова. – А за это платят?
Стася снисходительно улыбалась. Искусство никогда не приносит много денег… вначале… любезно объяснила она. И прибавила, что, к счастью, время от
времени ей приходят небольшие суммы от опекунов.
– Полагаю, у вас и студия есть? – воодушевился мой старик.
– Да. У меня мансарда в Гринич Виллидж.
Здесь в разговор, к моему отчаянию, вступила Мона и, по своему обыкновению, стала все конкретизировать. Я быстро перевел разговор на другую
тему, потому что мой старик заглотнул не только крючок, но и леску с грузилом и уже намекал, что не прочь навестить Стасю в студии. Ему нравится
смотреть, как работают художники, сказал он.
Я заговорил об Уинслоу Гомере,Бугро,Райдереи Сислее.(Все любимцы отца.) Стася удивленно вздернула брови, услышав эти несовместимые
имена. Удивление ее достигло предела, когда отец стал перечислять американских художников, чьи картины висели в швейной мастерской. (Пока его
предшественник не продал ее.) Пожалев Стасю, я прервал отца, пока тот не вошел в раж, напомнив ему о Рескине…точнее, о «Камнях Венеции»,
единственной прочитанной им книге. Затем заставил вспомнить о Ф.Т. Барнуме,Женни Линди прочих знаменитостях его времени.
Когда в разговоре возникла пауза, Лоретта заметила, что в три тридцать по радио транслируют оперетту… может, мы хотим послушать?
Но тут подошло время вкушать сливовый пудинг с воздушным кремом – и Лоретта моментально забыла про оперетту.
Когда сестра произнесла «три тридцать», я подумал, что нам еще долго сидеть в гостях. О чем, черт подери, говорить все это время? И когда можно
отвалить, не обидев хозяев? У меня в голове свербело.
В то же время я видел, что Мона и Стася совсем отяжелели и еле ворочают языком. Глаза у них слипались. О чем таком заговорить, чтобы вывести их
из сонного состояния и в то же время не увлечь настолько, что они забудут про сон и наговорят лишнего? О чем то достаточно незначительном и
одновременно не слишком банальном. (Да взбодритесь же вы, дурищи!) Может, о древних египтянах? Но почему непременно о них? Клянусь спасением
души, я не мог придумать ничего лучше. Напрягись! Думай!
Неожиданно я осознал, что в комнате стоит гробовая тишина. Даже Лоретта как воды в рот набрала. Интересно, долго это продолжается? Придумай же
что нибудь! Все равно что – надо нарушить молчание. Что же? Вспомнить опять про Рамзеса? К черту Рамзеса! Ну думай же, идиот! Думай! Говори хоть
о чем нибудь!
– Я рассказывал вам?… – начал я.
– Простите, – перебила меня Мона, тяжело поднимаясь из за стола и по привычке опрокидывая стул.
– Вы не возражаете, если я на пару минут
прилягу? У меня ужасная мигрень, просто голова раскалывается.
Диван стоял прямо за ней. Не раздумывая, она рухнула на него и закрыла глаза.
(Ради Христа, только не захрапи сразу же!)
– Она, должно быть, очень устала, – посочувствовал отец и перевел взгляд на Стасю. – Почему бы и вам не вздремнуть? От этого одна польза.
Повторять второй раз не пришлось. Стася мигом растянулась рядом с безжизненным телом Моны.
– Принеси одеяло, – сказала мать Лоретте. – То, тонкое, что лежит наверху в комоде.
Диван был тесноват для двоих. Женщины никак не могли удобно устроиться – ворочались, беспокойно крутились, вздыхали, хихикали и непрерывно
зевали. Вдруг – бах! – лопнула пружина, и Стася свалилась на пол. Мону это ужасно рассмешило. Она хохотала как сумасшедшая. На мой взгляд,
слишком громко. Но откуда ей знать, что этот диван, простоявший у нас в доме лет пятьдесят, служил бы моим родным при бережном обращении еще лет
двадцать? У нас в семье не принято смеяться над такими происшествиями.
Тем временем мать решительно опустилась на колени, чтобы взглянуть, что там за поломка в диване. (В нашем доме его называли софой.) Стася все
еще лежала на полу, не меняя положения, словно ждала дальнейших инструкций. Мать обходила ее, как бобер, прикидывающий, с какой стороны взяться
за упавшее дерево. Тут появилась Лоретта с одеялом в руках и остановилась в дверях как завороженная. (У нас никогда раньше ничего подобного не
случалось.) Отец же, у которого, как говорится, руки росли не из того места – он сроду не мог ничего починить, – отправился на задний двор за
кирпичами. «Где молоток?» – требовала мать. Вид отца, державшего кирпичи, вызывал у нее презрение. Она преисполнилась решимости сама починить
диван – и немедленно.
– Погоди, – остановил ее отец. – Видишь, они хотят отдохнуть. – С этими словами он встал на колени и подпер кирпичами осевший диван.
Теперь Стася поднялась с пола, но только для того, чтобы юркнуть на диван и быстренько повернуться лицом к стене. Женщины лежали, тесно
прижавшись друг к другу, и мирно посапывали, как два бурундучка. Я сидел за столом, созерцая ритуал уборки стола. Не меньше тысячи раз
присутствовал я при нем, и всегда ритуал соблюдался точно, без всяких изменений. На кухне тоже был свой порядок. Строгая очередность…
«Вот хитрые стервы!» – подумал я. Ведь это им следовало убрать со стола. Мигрень! Так просто. Теперь придется одному слушать музыку. Может, так
и лучше, ведь для меня это не в новинку. И темы для разговора не надо придумывать: все сойдет – дохлые кошки, прошлогодние тараканы, язва миссис
Швабенхоф, воскресная служба, щетки для чистки ковра, Вебер и Филд или любовница модного певца. Я готов сидеть и слушать хоть до глубокой ночи.
(Сколько же они намереваются проспать, пьяницы несчастные?) Возможно, теперь, когда женщины добились своего, они не будут против немного
задержаться. Надо еще деньжат у родных перехватить. Улизнуть часов в пять шесть просто невозможно. Во всяком случае, не на Рождество. Предстоит
еще окружить елку и пропеть отвратительное рождественское песнопение – «О Tannenbaum! » А потом родители начнут вспоминать все предыдущие
рождественские праздники, сравнивать елки, расскажут, как в детстве мне не терпелось разведать, что за подарки ждут меня под елкой. (О детстве
Лоретты почему то не принято вспоминать!) Какой чудный был мальчик! Так любил книги! А как играл на пианино! Припомнят все велосипеды и
роликовые коньки, что у меня были.