Голая до пояса, в белой, неизвестно где
взятой нижней юбке, резинки от пояса болтаются, волосы взлохмачены.
– Мне ни за что их не надеть, – стонала она. – Почему мне надо туда идти?
Мону, похоже, все это веселило. Одежда, гребни и заколки были разбросаны по всему полу.
– Идти тебе не придется, – повторяла она снова и снова. – Мы возьмем такси.
– Шляпу тоже надевать?
– Посмотрим, дорогая.
Я пытался помочь, но сделал только хуже.
– Оставь нас в покое, – потребовали женщины.
Сев в углу, я наблюдал за происходящим. И поглядывал на часы. Было уже почти двенадцать.
– Послушай, – сказал я Моне. – Не надо лезть из кожи вон. Подколи ей волосы и дай нормальную юбку.
Мона заставляла Стасю примерять разные серьги и браслеты.
– Хватит! – заорал я. – Она похожа на рождественскую елку.
Около половины первого мы неторопливо вышли из дома и огляделись – не видно ли такси? Естественно, не видно. Пошли пешком. Стася хромает. Вместо
шляпы она надела берет и выглядит почти как все. Но мне больно смотреть на нее. Для нее этот поход – большое испытание. Наконец мы ловим такси.
– Слава Богу, опоздаем всего на несколько минут, – бормочу я.
В такси Стася сбрасывает туфли. Женщины весело хихикают. Мона уговаривает Стасю слегка подкрасить губы, чтобы выглядеть более женственно.
– Женственнее – нельзя, могут подумать, что она не настоящая, – предупреждаю я.
– Сколько нам нужно там пробыть? – спрашивает Стася.
– Не могу сказать. Улизнем сразу, когда можно будет. Надеюсь, в семь восемь.
– Вечера?
– Ну конечно, вечера. Не утра же.
– Господи! – присвистывает она. – Мне столько не выдержать.
Мы приближаемся к месту назначения, и я прошу водителя остановиться на углу, не подъезжая к дому.
– Почему? – недоумевает Мона.
– Потому.
Такси подкатывает к тротуару, и мы выходим. Стася – в чулках, держа туфли в руке.
– А ну ка надевай! – кричу я.
На углу, рядом с похоронным бюро, стоит большой сосновый гроб.
– Садись сюда и надевай туфли, – командую я.
Стася повинуется мне, как ребенок. Ноги ее промокли, но она, похоже, этого не замечает. Наклоняясь, втискивает ноги в туфли, но тут с ее головы
падает берет, и с таким трудом сварганенная прическа мигом разваливается. Пытаясь спасти положение, Мона отважно бросается на помощь, но шпилек
нигде не видно.
– Брось! Какая разница? – ворчу я.
Стася встряхивает головой, как норовистая кобылка, – длинные волосы падают на плечи. Она пытается приладить берет, но тот во всех положениях
смотрится нелепо.
– Хватит возиться! Пойдем! Неси его в руках!
– Далеко еще? – спрашивает Стася, снова начиная хромать.
– С полквартала. Держись ровнее!
Мы идем рядком по улице ранних скорбей. Подозрительное трио, как сказал бы Ульрик. Я кожей чувствую, как из за накрахмаленных занавесок на нас
пялятся соседи. Вон идет сынок Миллера. А это, наверное, его жена. Но какая из двух?
Отец выходит навстречу.
– Как всегда припозднились, – журит он нас, но голос его весел.
– Как поживаешь? С Рождеством тебя! – Я нагибаюсь и целую его в щеку.
Стасю представляю как давнюю подругу Моны. Нельзя было оставить ее одну, объясняю я.
Отец тепло приветствует Стасю и приглашает в дом. В холле нас встречает сестра, ее глаза уже полны слез.
– С Рождеством, Лоретта! Знакомься, это Стася.
Лоретта с чувством целует Стасю.
– Мона! – восклицает она.
Лоретта с чувством целует Стасю.
– Мона! – восклицает она. – Как ты? Мы уж думали, что больше тебя не увидим.
– А где мама? – спрашиваю я.
– На кухне.
Но вот появляется и мать, улыбаясь своей печальной улыбкой. Я отчетливо читаю ее мысли: «Все как обычно. Вечно опаздывают. И всегда какие то
неожиданности».
Она обнимает всех поочередно.
– Прошу к столу. Индейка готова. – И прибавляет, сопровождая слова насмешливой улыбочкой: – Вы хоть сегодня завтракали?
– Конечно, мама. Но очень давно.
Мать бросает на меня красноречивый взгляд, который говорит: «Знаю я тебя, все ты врешь» – и отворачивается. Мона тем временем вручает подарки.
– Не стоило тратиться, – говорит Лоретта. Эту фразу сестра унаследовала от матери. – В индейке четырнадцать фунтов, – перескакивает она на
другую тему и, повернувшись ко мне, сообщает: – Священник передавал тебе привет, Генри.
Я бросаю быстрый взгляд на Стасю: как ей все это? Выражение ее лица вполне добродушное. Кажется, она искренне растрогана.
– Не хотите ли портвейну перед обедом? – спрашивает отец. Он наполняет три бокала и вручаетнам.
– А себе? – говорит Стася.
– Я уже давно не пью, – отвечает отец и, подняв пустой бокал, провозглашает: – Ваше здоровье!
Вот так начался рождественский обед. Счастливого, счастливого Рождества, всем, лошадям, мулам, туркам, пьяницам, глухим, немым, слепым, хромым,
язычникам и новообращенным. Счастливого Рождества! Осанна в вышних! Осанна в вышних! Мир на земле – и да будем мы мучить и убивать друг друга до
второго пришествия!
(Этот тост я произнес про себя.)
Я сразу же начал давиться слюной. Тяжелое наследие детства. Мать, как и тогда, сидела напротив, держа в руке нож для разделки мяса. Отец всегда
сидел справа, а я мальчишкой искоса поглядывал на него, опасаясь, как бы тот чего не выкинул: ведь в пьяном состоянии он легко взрывался, когда
мать отпускала какое нибудь ехидное замечание. Теперь он уже много лет не пил, но у меня по прежнему за родительским столом начинались спазмы.
Все, что говорили сегодня, было сказано – точно так же и тем же столом, что и тысячу раз прежде. Моя реакция тоже была обычной. Я говорил языком
двенадцатилетнего мальчика, который только только затвердил катехизис. Правда, теперь я больше не упоминал тех ужасных имен, которые срывались у
меня с языка в юности, вроде Джека Лондона, Карла Маркса, Бальзака или Юджина В. Дебса.Сейчас я слегка нервничал: ведь в отличие от меня Мона
и Стася не знали здешних табу – они были «свободными людьми» и могли повести себя соответствующим образом. Стася в любой момент могла вылезти с
каким нибудь диковинным именем – заговорить о Кандинском, Марке Шагале, Цадкине, Бранкузи или Липшице. Хуже того, она вполне могла упомянуть
такие имена, как Рамакришна, Свами Вивекананда или Будда Гаутама. Я молил Бога, чтобы, подвыпив, она не завела речь об Эмме Гольдман,
Александре Беркмане или князе Кропоткине.
К счастью, моя сестра сама забросала нас именами радиокомментаторов, дикторов, эстрадных певцов, звезд музыкальной комедии, соседей и
родственников, вплетая в этот длинный список рассказы о разных несчастьях; по ходу дела сестра пускала слезу, шмыгала носом или трагически
сопела.
Нет, наша Стася держится молодцом, думал я. И манеры превосходные. Но на сколько ее хватит?
Мало помалу сытная пища и отличный мозельвейн делали свое дело. Женщины в эту ночь плохо спали, и я видел, что Мона с трудом сдерживает волнами
подкатывающую зевоту.