– Чем то напоминает мою мать. Обе лицемерки. Упрямые как ослицы. И еще – деспотичны и
мелочны.
– Никогда не стану матерью, – сказала Стася. Мы рассмеялись. – И женой тоже не буду. Клянусь Богом, просто быть женщиной – и то тяжело. Ненавижу
женщин! Все они подлые сучки – даже лучшие из них. Я всегда буду той, кем являюсь сейчас, – комедиантом, играющим женщину. И пожалуйста, никогда
больше не заставляйте меня так одеваться. Чувствую себя полной дурой – и в придачу обманщицей.
Оказавшись в своей квартирке, мы извлекли все спиртное, что было в доме, – «Кюммель», бренди, ром, «Бенедиктин». Заварили крепчайший кофе,
уселись за «стол откровений» и завели разговор по душам, как добрые старые друзья. Стася стащила с себя корсет. Он свисал со стула, как музейный
экспонат.
– Никого не шокирует, если я дам своим грудкам отдохнуть? – сказала она, ласково их поглаживая. – Не так уж они и плохи, правда? Могли бы,
пожалуй, быть побольше… Я похожа на девственницу. Странно, что твой отец заговорил о Корреджо, – обратилась она ко мне. – Как ты думаешь, он
действительно его знает?
– Может быть, – ответил я. – Он ходил на аукционы с Айзеком Уокером, бывшим владельцем ателье. Не удивлюсь, если он слышал даже о Чимабуэ или
Карпаччо. Слышала бы ты, как он иногда разглагольствует о Тициане! Можно подумать, что он учился с ним в одном классе.
– В бедной моей головке все перепуталось, – сказала Стася, подливая себе бренди. – Твой отец говорит о живописи, сестра – о музыке, а мать – о
погоде. И никто толком ни в чем не разбирается. Как если бы грибы собрались на полянке потолковать… Должно быть, занятную прогулку ты совершил
по кладбищу. Я бы с ума сошла.
– Вэл – другой. Он такие вещи переносит спокойно, – сказала Мона.
– Интересно почему? – спросила Стася. – Потому что он писатель? И материалист?
– Возможно, – ответил я. – Возможно, чтобы обрести крупицу истинного знания, надо основательно изваляться в дерьме.
– Это не для меня, – заявила Стася. – Я себя лучше чувствую в Гринич Виллидж, хоть и там много фальшивого. И все же там можно проветрить мозги.
Неожиданно заговорила Мона. У нее родилась идея.
– Почему бы нам не отправиться в Европу?
– А правда, почему? – поддержала ее Стася.
– Это можно устроить, – продолжала Мона.
– Вполне, – сказала Стася. – Я могу достать деньги на дорогу.
– А на что мы будем там жить? – Мне хотелось это знать.
– Живем же здесь, – отмахнулась Мона. – Это просто.
– А на каком языке станем объясняться?
– Все знают английский, Вэл. Сейчас множество американцев живет в Европе. И преимущественно во Франции.
– Ты хочешь сказать, что мы будем паразитировать на них?
– Этого я не говорила. Я имела в виду, что, если мы решим ехать, всегда можно как то выкрутиться.
– Мы можем работать манекенщицами, – сказала Стася. – По крайней мере – Мона. У меня слишком много волос.
– А мне что прикажете делать?
– Писать! Ничего другого ты не умеешь, – заявила Мона.
– Хотел бы я, чтобы ты оказалась права, – сказал я, встал и зашагал по комнате.
– Что тебя беспокоит? – хором спросили женщины.
– Европа! Мысль о ней для меня – как крючок с наживкой. Но я не такой прожектер, как вы. Конечно, мне хочется поехать. Во мне все дрожит, когда
я слышу о такой возможности.
Во мне все дрожит, когда
я слышу о такой возможности. Еще бы! Новые горизонты! Но на что жить? Мы не знаем французского, не очень расторопны… Что мы умеем? Тянуть с
других деньги? Да и то не очень умело.
– Ты слишком серьезен, – упрекнула меня Мона. – Включи воображение.
– Надо воспользоваться этим шансом, – сказала Стася. – Вспомни Гогена.
– Или Лафкадио Хирна!– прибавила Мона.
– Или Джека Лондона! – заключила Стася. – Надо действовать, а не ждать, когда все сложится наилучшим образом.
– Понимаю, понимаю, – пробормотал я и сел, обхватив руками голову.
Вдруг Стася воскликнула:
– Придумала!.. Сначала поедем мы с Моной, а когда все устроится, вызовем тебя. Что ты об этом думаешь?
Я только хмыкнул, потому что слушал вполуха: ведь я не следовал за женщинами, а опережал их. В мыслях я уже шагал по европейским улицам, болтал
с прохожими, сидел в переполненном кафе под открытым небом, потягивая вино. Здесь я мог находиться в одиночестве и не тяготиться им. Здесь были
другой воздух, другие люди. Даже деревья и цветы были другими. А я мучительно жаждал перемен! Мне хотелось свободно выражать мои мысли, хотелось
чтобы меня понимали и принимали. Европа представлялась мне землей истинного братства. Приютом художников, бродяг, мечтателей. Правда, Гогену там
жилось несладко, а Ван Гогу – и того хуже. А ведь были еще тысячи тех, о которых мы никогда ничего не узнаем, которые сгинули там, пропали, так
ничего и не добившись…
Я тяжело поднялся со стула. Одна только перспектива поездки в Европу измотала меня больше, чем утомительные часы, проведенные в лоне
родительской семьи.
«Я еще попаду туда», – пообещал я себе, ложась спать. «Если они смогли, смогу и я». (Когда я говорил «они», то имел в виду всех – и тех, кого
там ждала слава, и тех, кого постигла неудача.) «В конце концов, даже птицы добираются туда».
В мыслях я представлял себя новоявленным Моисеем, выводящим свой народ из пустыни. Остановить течение событий, направить его вспять, начать
новый исход, на этот раз – к истокам! Очистить бескрайнюю пустыню, зовущуюся Америкой, освободить ее от бледнолицых братьев, остановить
бессмысленную возню и суету… вернуть континент индейцам – вот это будет победа! Европа застынет, пораженная таким зрелищем. Они что, посходили
все с ума, раз покидают край, полный молочных рек с кисельными берегами? Так что же все таки такое Америка? Мечта? Да! – возоплю я. И
никудышная, как оказалось. Давайте начнем все сначала. Воздвигнем новые храмы, сольем наши голоса в единый хор, сложим песни о жизни, а не о
смерти. Давайте двигаться согласно, как волны, плечо к плечу, делать только то, что жизненно необходимо, строить то, что удержится в веках,
творить только для радости. Давайте вновь научимся молиться, но на этот раз будем делать это без лицемерия – с чистым сердцем и открытой душой.
И пусть мысли о будущем не станут обращать нас в рабов. И пусть каждый день будет значительным. Распахнем наши сердца и двери наших домов!
Хватит с нас разных сплавов! Только чистый благородный металл! Обретем вновь вождей и иерархов, мастеровых, поэтов, ювелиров, государственных
людей, ученых, бродяг и мошенников. Вместо парадов – маскарады. Фестивали, процессии, кампании. Беседа ради удовольствия говорить, работа ради
любви к работе, честь ради самой чести…
Слово «честь» привело меня в сознание. Оно сработало, как будильник. Ничтожная, забившаяся в порку мышь вдруг заговорила о чести! Я накрылся с
головой одеялом и, засыпая, видел себя с маленьким американским флажком в правой руке.