Ничтожная, забившаяся в порку мышь вдруг заговорила о чести! Я накрылся с
головой одеялом и, засыпая, видел себя с маленьким американским флажком в правой руке. Помахивая им, я отчетливо видел родные звездочки и
полоски. Я гордо держал флажок, требуя работы. Разве я не имею права на работу, будучи полноценным американским гражданином, сыном уважаемых
родителей, страстным поклонником радио, хулиганствующим демократом, преданным идее прогресса, разделяющим расовые предрассудки своей нации и
безоглядно верящим в успех? Размахивая флажком, я шел вперед, туда, где меня ждала работа, а с губ рвалось обещание воспитать из моих детей еще
более верных американцев, вырастить из них морских свинок – если это пойдет на пользу нашей славной республике! Дайте мне ружье и покажите
мишень! Я докажу, какой я патриот. Америка – та, что для американцев, – иди вперед! Свобода или смерть! (А есть разница?) Одна нация, нерушимая,
et cetera, et cetera. Зрение идеальное, честолюбие безграничное, прошлое безупречное, энергия кипучая, будущее безоблачное. Никаких болезней,
зависимостей, комплексов, пороков. Готов работать как ломовая лошадь, стоять в строю, салютовать флагу – американскому флагу – и даже доносить
на врага. Все, чего я прошу, мистер, – это дать мне шанс.
– Слишком поздно, – звучит голос из темноты!
– Поздно? Но почему?
А вот потому! Знай, что перед тобой 25 595 493 человека, все как один впавшие в оцепенение каталептики и все на сто процентов сработаны из
чистой стали; каждая кандидатура одобрена Советом по здравоохранению, Обществом христианского милосердия, Дочерьми американской революциии ку
клукс кланом.
– Дайте мне ружье, – умоляю я. – Дайте ружье, и я разнесу себе череп! Такой позор!
Позор действительно непереносимый. Хуже того, это самое настоящее узаконенное дерьмо.
– Пошли вы к черту! – визжу я. – Я знаю свои права.
7
Мысль о том, что женщины могут оставить меня, как ненужную вещь, и отправиться вдвоем путешествовать по Европе, не давала мне покоя, она грызла
меня, и я становился еще более раздражительным, чем обычно, а иногда просто впадал в ярость. То я поднимался утром и выходил из дома с
решимостью сегодня же найти работу и наконец то стать на ноги, то сидел весь день в четырех стенах и трудился над пьесой. Когда мы собирались
ночами за «столом откровений», я старательно записывал то, что говорили женщины.
– Зачем ты это делаешь? – спрашивали они.
– Чтобы поймать вас на вранье, – мог ответить я. А мог и иначе: – Кое что подойдет для пьесы.
Мои слова добавляли перцу в их разговоры. Они старались сбить меня с толку. Иногда стилизовали беседу под Стриндберга, иногда – под Максуэлла
Боденхейма.И окончательный сумбур вносил я, зачитывая разные будоражащие воображение отрывки из записной книжки, которую я теперь всегда брал
с собой, отправляясь в странствования по Гринич Виллидж. Иногда это был обрывок беседы (записанный со стенографической точностью), который я
подслушал где нибудь около кафе или ночного клуба, иногда точная хроника событий, разыгрывавшихся в тамошних забегаловках. В эти репортажи я
частенько вставлял подслушанные или выдуманные отзывы о моих дамах. Чаще всего вымышленные, но очень похожие на правду, что волновало женщин, и
поэтому они иногда говорили лишнее, выбалтывая то, что происходило на самом деле, а я только того и ждал.
Теряя самоконтроль, женщины путались, противоречили друг другу и рассказывали вещи, которые я не должен был знать.
Наконец я, притворившись, что
ушел с головой в работу над пьесой, попросил их писать под мою диктовку, сказав, что решил начать с последнего действия – так удобнее. На самом
деле я хотел показать им, как может обернуться этот menage a troi .Этот план требовал от меня хорошей актерской игры и быстрой реакции.
Стася согласилась записывать за мной, а Моне предлагалось слушать и делать замечания.
Изображая драматурга, я для пущей важности расхаживал по комнате, беспрерывно курил, время от времени делал большой глоток спиртного прямо из
бутылки, постоянно жестикулировал, как кинорежиссер, изображал действие в лицах, показывал и их тоже, чем доводил женщин до истерики, особенно
когда разыгрывал псевдолюбовные сцены, в которых давал понять, что они только притворяются, что любят друг друга. Я мог неожиданно остановиться
и задать вопрос, достаточно ли естественна сцепа, нет ли в ней фальши и натяжки и тому подобное. Иногда, напротив, они прерывали меня, чтобы
сделать замечания по поводу какого то характера или неточности в диалоге; перебивая друг друга, они предлагали мне свои варианты, а я ловил в их
словах новые намеки, версии, предположения; все мы говорили одновременно, кто во что горазд, никто ни за кем не записывал, и потому, когда,
обессиленные, мы замолкали, то не могли вспомнить, кто что говорил и в какой последовательности. По мере того как мы продвигались вперед, я
постепенно вводил в диктуемый текст все больше жизненной правды, больше реальности, хитроумно воссоздавал сцены, при которых никогда не
присутствовал, и несказанно поражал женщин, произнося вслух их закулисные признания и описывая тайные встречи. Эти случайные попадания смущали и
сбивали женщин до такой степени, что они начинали подозревать одна другую в предательстве. Или обвиняли меня в том, что я шпионю за ними и
подслушиваю у дверей. А иногда недоуменно переглядывались, не помня, говорили или нет то, что я им приписывал. И все же, несмотря на то что
женщинам претила моя интерпретация поступков, их возбуждала эта игра, они жаждали продолжения и словно видели себя на сцене, где разыгрывалась
их жизнь. Кто бы мог устоять против такого соблазна?
До крайности возбудив любопытство женщин, я сознательно замолкал, притворившись, что у меня разболелась голова или истощилось воображение, а то
и вообще заявлял, что проклятая пьеса никуда не годится и жаль тратить на нее время – надо переключаться на что то другое. Такая перспектива
приводила их в отчаяние. Чтобы задобрить меня и заставить продолжать работу, они возвращались домой, нагруженные вкусной едой и напитками. Не
скупились даже на гаванские сигары.
Мы возобновляли работу, но вскоре я придумывал для женщин новую пытку, объявив, например, что со мной случилось нечто необычайное и я должен
обдумать это в первую очередь. А однажды торжественно возвестил, что диктовка пьесы откладывается, потому что я нашел работу билетера. Женщины
были вне себя от ярости. Через несколько дней я сообщил им, что сменил работу и теперь буду лифтером. Этот вариант вызвал у них глубокое
отвращение.
Однажды утром я проснулся с твердым намерением найти наконец работу, настоящую работу. Я не представлял себе точно, какой она будет, знал
только, что это должно быть нечто стоящее, важное. Бреясь, я принял решение нанести визит главе фирмы однотипных розничных магазинов и
попроситься в штат. О прошлых своих занятиях умолчу, буду упирать на то, что я писатель, человек свободной профессии, жаждущий найти применение
своим способностям. Много путешествовал, устал от бесконечной перемены мест, хотел бы обрести наконец пристанище, связать судьбу с перспективной
компанией вроде их фирмы.