Джим, как назвал мистер Ларраби маньяка, явно удивился, увидев нас вместе. На
прощание мистер Ларраби еще раз пожал мне руку и произнес напутственные слова, явно предназначенные для ушей Джима:
– Будете в наших краях – непременно заходите. Может быть, в следующий раз нам удастся пообедать вместе. О деле не беспокойтесь, сегодня же
напишу мистеру Хиггинботаму. Думаю, ваше предложение его заинтересует. До свидания!
– До свидания! – отозвался я. – И большое спасибо.
Лифт возобновил свое усталое движение – на этот раз вниз. Я неподвижно смотрел прямо вперед, изобразив на лице глубокую задумчивость. Однако в
голове у меня вертелась только одна мысль: когда он взорвется? Интуитивно я чувствовал, что лифтер еще сильнее ненавидит меня – из за того, что
я его перехитрил. Я держался начеку, мучительно соображая, как себя вести… смогу ли вообще себя как то вести?… если этот маньяк вдруг остановит
лифт и набросится на меня? Но тот держался тише воды, ниже травы. Лифт остановился, дверца отъехала в сторону, и я вышел наружу… ни дать ни
взять Пиноккио на негнущихся ногах.
В вестибюле никого не было. Я направился к выходу. Джим остался на своем посту у лифта. Вид у него был невозмутимый, словно ничего не произошло.
Первоклассный актер – ничего не скажешь! На полпути к двери я остановился и, повинуясь внезапному порыву, повернул к лифту. По загадочному
выражению лица Джима мне стало ясно, что он ждал такого поворота событий. По мере моего приближения его лицо становилось все более
непроницаемым. Лифтер будто окаменел – или то была западня?
– За что вы меня ненавидите? – спросил я, глядя на него в упор.
– Никого я не ненавижу, – последовал неожиданный ответ. На его лице двигались только губы – даже зрачки застыли.
– Извините, – сказал я и собрался уходить.
– Я вас не ненавижу, – произнес он, внезапно оживая. – Мне вас жаль. Вам меня не одурачить. Это еще никому не удавалось.
Меня обуял ужас.
– О чем… вы? – проговорил я запинаясь.
– Нечего притворяться, – сказал Джим. – Прекрасно вы все понимаете.
У меня по спине забегали мурашки. Я был потрясен не меньше, чем если бы он представился ясновидящим и сказал, что может читать мои мысли как
открытую книгу.
– Ну и что? – спросил я, сам поражаясь своему бесстыдству.
– Ступайте домой и приведите мозги в порядок – вот что!
Я был потрясен. Но то, что последовало дальше, было, если употребить определение мистера Ларраби, поистине «непредсказуемым».
В состоянии, близком к прострации, смотрел я, как лифтер закатал рукав, открыв моему взору уродливый шрам, а затем проделал то же самое с одной
штаниной – там было шрамов побольше. Когда он расстегнул рубашку и обнажил грудь, я чуть не потерял сознание.
– Вот что мне пришлось пережить, чтобы поумнеть, – сказал он. – Ступайте домой и подумайте хорошенько. Идите же, а то поколочу!
Ему не пришлось повторять дважды. Я тут же повернул к двери, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Кто то входил с улицы. Станет он меня бить
при свидетелях или нет? Я шел, стараясь не убыстрять шаг, но ближе к двери все же сделал рывок.
Уф! На улице я бросил на тротуар кейс и закурил, обливаясь холодным потом. Что делать? Бежать отсюда опрометью, поджав хвост – постыдно. А
возвращаться – равносильно самоубийству. Кем бы Джим ни был – ветераном войны или обыкновенным психом, я не сомневался, что свое обещание он
сдержит. Самое главное – он меня раскусил.
Мысль об этом сводила меня с ума.
Я пошел прочь, бормоча что то себе под нос. А он прав. Кто я, как не лодырь, врун, трепло и ни на что не годный сукин сын? Никогда в жизни никто
так не унижал меня. Пожалуй, стоит написать мистеру Ларраби письмо и признаться, что человек, чья речь произвела на него такое сильное
впечатление, всего лишь лживый, бесчестный и бездарный тип. От отвращения к себе я весь пошел красными пятнами. Если бы тогда из земли выполз
червяк и повторил слова Джима, я, наверное, склонил бы перед ним стыдливо голову и промямлил нечто вроде: «Вы абсолютно правы, мистер Червяк.
Мне остается только распластаться на земле подле вас и отныне ползать в грязи».
Я наспех перекусил в Бороу Холл, взяв кофе и сандвич, а потом, не отдавая себе отчета, направился в «Звезду» – старомодный кафешантан, знавший
лучшие дни. Представление уже шло, но это не имело никакого значения: там никогда ничего не менялось – те же шутки и те же задницы. Входя в зал,
я вдруг вспомнил, как пришел сюда впервые. Меня пригласили мой школьный товарищ Эл Бергер и его закадычный дружок Фрэнк Скофилд. Нам тогда было
лет девятнадцать двадцать. Особенно запомнилась в тот вечер дружеская теплота, которую излучал Фрэнк Скофилд. До этого я видел его всего два или
три раза. Фрэнку я казался необыкновенным человеком. Он любил меня слушать, ловил каждое мое слово. Практически все, что я говорил, приводило
его в восхищение. Сам Фрэнк далеко не блистал умом, но душа у него была чистое золото. Грузный великан, он уже тогда весил почти триста фунтов,
пил, как извозчик, и не выпускал изо рта сигару. Он был очень смешлив, и, когда хохотал, живот его трясся, как желе. «Почему бы тебе не жить
вместе с нами? – спрашивал он меня. – Мы бы заботились о тебе. Мне даже смотреть на тебя приятно». Простые слова, но сказанные от души. Ни один
из моих тогдашних дружков не был так искренен и дружелюбен. Червь сомнения еще не смутил его разум. Он был невинен, нежен и бесконечно щедр.
Но за что он так сильно любил меня? И сейчас, ища свободное место в зале, я задал себе тот же вопрос. Перебирая в голове имена друзей, я думал:
а что на самом деле каждый из них думал обо мне? Потом мне вдруг вспомнился одноклассник Лестер Фабер, который при встрече со мной каждый раз
презрительно усмехался. Его никто не любил – ни сверстники, ни учителя. Он был прирожденный злыдень. Да пошел он к черту! Чего о нем думать?
Интересно, а что он сейчас поделывает? Был еще Лестер Пинк. Что из него получилось? Неожиданно перед моим внутренним взором предстал весь мой
старый класс – в том же порядке, в каком мы застыли на фотографии в день окончания школы. Я помнил каждого из одноклассников, их имена, рост,
вес, репутацию, адрес, особенности речи – словом, все. Странно, что я никогда не сталкивался ни с одним из них.
Шоу никуда не годилось. Я чуть не заснул где то в середине представления. Но в зале было тепло и уютно. А я никуда не торопился: до возвращения
моих дам оставалось часов семь восемь, а то и все девять.
Выйдя на улицу, я почувствовал, что потеплело. В воздухе кружились легкие снежинки. Повинуясь необъяснимому порыву, я направился к оружейному
магазину на той же улице. Там в витрине был выставлен револьвер, на который я, проходя мимо, всякий раз заглядывался. Он выглядел как настоящее
орудие убийства.
Как обычно, я встал перед витриной и прижался носом к стеклу. Внезапно сильный шлепок по спине чуть не заставил меня подпрыгнуть. Казалось, по
мне выстрелили. Поворачиваясь, я услышал добродушный голос: «Что ты, черт возьми, здесь делаешь? Генри, старина, как поживаешь?»
Передо мной стоял Тони Марелла.