«Позволь назвать тебя любимой, я так люблю тебя»… Потом послышалась «Типперери». Веселились они от души. Хихикали и визжали. Счастье так и
переполняло эти крошечные сердечки, храпи их Господь!
Я не выдержал и заглянул в ванную. Стася, стоя в ванне, энергично терла мочалкой между ног. Она даже не вскрикнула и вообще не удивилась. А Мона
только что вышла из под душа, обмотав вокруг талии полотенце.
– Давай вытру! – сказал я, разматывая полотенце.
Я тер, похлопывал и гладил ее, а она довольно мурлыкала как кошка. А в конце протер туалетной водой, чем доставил ей еще большее удовольствие.
– Какой ты милый! – сказала Мона. – Я так люблю тебя, Вэл. Верь мне. – И она нежно меня обняла.
– Ты ведь завтра получишь жалованье? – спросила вдруг она. – Купи мне, пожалуйста, бюстгальтер и чулки. Иначе пропаду.
– Разумеется, куплю. Подумай, может быть, тебе еще что то нужно?
– Нет, дорогой, больше ничего.
– Ты уверена? Завтра – все, что хочешь.
Она посмотрела на меня чуть ли не застенчиво.
– Хорошо. Тогда еще одна просьба.
– Какая?
– Купи букетик фиалок.
Наше супружеское воркование скоро приняло более чувственную форму и завершилось поистине грандиозной постелью. Раз или два в комнату вторгалась
Стася, притворяясь, что ей срочно понадобилась какая то вещь. Даже когда мы успокоились и затихли, она продолжала слоняться по коридору.
Потом случилось уж что то совершенно невообразимое. Как вы думаете, кто склонился над кроватью и нежно поцеловал меня в лоб, когда сновидения
понемногу обволакивали меня? Именно она, Стася.
– Спокойной ночи, – шепнула она. – Приятных снов!
Я чувствовал себя слишком усталым, чтобы размышлять о причинах такого странного поступка. «Бедняжка чувствует себя одинокой», – мелькнуло в
голове.
Утром не успел я еще протереть глаза, а женщины были уже на ногах. Такие же приветливые и готовые услужить. Неужели это из за моего сегодняшнего
жалованья? Что? И свежая клубника на завтрак? Клубника в густых сливках! Ого!
Потом произошла еще одна необычная вещь. Мона вознамерилась проводить меня до улицы.
– Вот это не надо! – запротестовал я. – Зачем?
– Хочется – вот и все. – Из своего набора улыбок она подарила мне одну – улыбку любящей матери.
Мона стояла, опершись на парапет, в легком халатике и смотрела мне вслед. Пройдя с полквартала, я обернулся, чтобы узнать, ушла ли она. Но нет.
Мона стояла на том же месте. Она помахала мне. Я ответил.
В поезде я задремал. Какое чудесное начало дня! (И могилы больше рыть не придется.) Клубника на завтрак. Мона встает рано, чтобы проводить меня.
Все так чудесно, как только можно мечтать. Превосходно. Наконец то я счастлив…
По субботам мы работали только до середины дня. Я получил жалованье, пообедал с Тони, который за едой разъяснил мне мои новые обязанности, мы
прошлись с ним по парку, а потом я поехал домой. По дороге купил пару чулок, бюстгальтер, фиалки – и творожный пудинг. (Пудингом я хотел
доставить удовольствие себе.)
Уже стемнело, когда я подошел к дому. Света в окнах не было. «Странно, – подумал я. – Они что, задумали со мной в прятки играть?» Войдя в
квартиру, я зажег свет и огляделся. Чего то не хватало. Может, пас ограбили? Мои подозрения усилились после того, как я заглянул в комнату
Стаси. Ни сундука, ни чемодана. Более того, вообще ни одной ее вещи. Скрылась тайком? Потому и поцеловала на ночь? Я обошел всю квартиру. Ящики
комода выдвинуты, одежда повсюду разбросана.
Ящики
комода выдвинуты, одежда повсюду разбросана. Этот беспорядок говорил, что бегство было внезапным и стремительным. Тяжелое предчувствие,
посетившее меня, когда я стоял на дне могилы, накатило вновь.
Мне показалось, что на письменном столе у окна что то белеет – может, записка? Действительно, из под пресс папье торчал лист бумаги, а на нем
рукой Моны написано: «Дорогой Вэл! Сегодня утром на „Рошамбо“ мы покинули Америку. Не хватило духу признаться в этом раньше. Пиши на адрес
„Америкэн экспресс“ в Париже. Люблю».
Я перечитал записку. Так поступает любой, получив убийственное послание. Потом без сил опустился на ближайший стул. Сначала слезы закапали у
меня из глаз. Потом полились ручьем. Вскоре я уже рыдал, не помня себя. Рыдания сотрясали все мое тело. Как могла она так поступить со мной? Я
знал, что они поедут одни, без меня, – но зачем же так? Сбежали, как нашалившие дети. И ее последняя просьба – «купи букетик фиалок». Это зачем?
Усыпить мою бдительность? Но какая в этом была необходимость? Они считают меня ребенком. Только с ребенком так обращаются.
Рыдания рыданиями, но во мне нарастала и злость. Сжав в ярости кулак, я потряс им в воздухе, проклиная хитрых сучонок. Чтоб этот чертов корабль
затонул! Никогда не пошлю им ни пенни, пусть хоть подыхают с голоду! Чтобы как то смягчить боль, я встал и швырнул пресс папье в ее фото на
столе. Затем схватив какую то книгу потолще, разнес другую фотографию. Я переходил из комнаты в комнату и все крушил на своем пути. Вдруг мне
бросилась в глаза оставленная в углу за ненужностью одежда. Она принадлежала Моне. Я стал разбирать одежду, вещь за вещью – трусики, лифчики,
блузки, непроизвольно вдыхая их запах. От них все еще шел аромат ее духов. Я свернул вещи вместе и запихнул под подушку. А потом завыл. Я выл,
выл и выл. А кончив выть, затянул: «Позволь назвать тебя любимой… я так люблю тебя я я я…» На глаза мне попался творожный пудинг. «К черту!» –
завопил я и яростно размазал его по стене.
Вот тогда то дверь тихо приоткрылась, и я увидел на пороге одну из сестер голландок, живущих этажом выше. Она тихо стояла, прижав руки к груди.
– Бедный, бедный мой! – проговорила она, приближаясь и разводя руки, будто собиралась заключить меня в объятия. – Ну пожалуйста, не принимайте
все так близко к сердцу! Я знаю, как вам тяжело… это ужасно. Но они вернутся.
От ласковых слов слезы полились еще сильнее. Голландка обняла таки меня и поцеловала в обе щеки. Я не сопротивлялся. Она взяла меня за руки,
подвела к кровати, села на нее и потянула меня за собой.
Несмотря на всю глубину горя, я не мог не обратить внимание на неряшливость ее одежды. Поверх мятой пижамы – та, очевидно, не снималась и днем –
она накинула замызганный халатик. Чулки сползли на обеих ногах, шпильки болтаются и вот вот выпадут из копны спутанных волос. Но эта неряха была
неподдельно взволнована и искренне переживала за меня.
Положив одну руку мне на плечо, она мягко и как могла тактично сказала, что давно уже знала, что готовится.
– Но у меня не было другого выхода, как только держать язык за зубами, – заключила голландка.
Она помолчала из уважения к очередному всплеску моего отчаяния. А потом стала уверять, что Мона любит меня.
– Не сомневайтесь, она вас очень любит.
Я уже открыл было рот, чтобы не согласиться с ней, но тут снова бесшумно распахнулась дверь, и на пороге выросла вторая сестра. Эта была
значительно опрятнее, да и внешне получше. Подойдя к нам, она произнесла несколько слов в утешение и села на кровать по другую сторону.