— Конечно, я говорю ей, что люблю, но… У меня есть другие женщины…
Но я говорю, что люблю, и она цепляется за каждый час.
— Шшш… — остановил его Датчер, — …не так громко.
— Неужели я и сейчас кричу? — изумился Макамер. — Неужели мой
голос можно услышать через стену? Ты опечален, Датчер?
— Да.
— А она ведь началась как-то забавно, правда? — спросил
Макамер.
— Да, мы ничего не почувствовали, — ответил Датчер. — Ты
ждешь шесть лет, что она вот-вот начнется. Если где-то раздастся
выстрел, ты говоришь себе: «Ага, вот оно». Но ничего не
происходит. Ты каждый день ждешь и читаешь газеты, но когда война
начинается, ты ничего не ощущаешь. Мы все ощутим позже. Гораздо
позже…
— И что ты теперь намерен делать?
— Я намерен спать, — со смехом ответил Датчер.
— Спокойной ночи, — сказал Макамер.
— Спокойной ночи.
Бомбардировщик идет на посадку и парень, скорчившись в кресле
пилота смотрит вниз, чтобы проверить, вышло ли шасси, а он,
Датчер, собирается на вшивый мексиканский ипподром в обществе
жиреющей гражданки Соединенных Штатов, затянутой в отороченный
мехом рыжей лисы костюм. Самая юная лошадь в скачках будет не
моложе девяти лет. На ипподроме соберется множество голливудских
типов с яркими косынками на шеях, обязательно в темных очках и в
ботинках из лосиной кожи . Типов будут сопровождать их агенты и
победительницы разнообразных конкурсов красоты. Изнемогая от
страшной мексиканской жары, они станут сорить своими шальными
деньгами. Говорить они будут только о сексе и долларах, все время
повторяя как припев: «Колоссально, потрясающе, на него в этом году
спрос, и он обошелся «Метро» не меньше, чем в миллион». Но война
уже идет. Идет она и для этих беспечных, легкомысленных
бездельников. И я, несмотря на войну, останусь в Голливуде,
закончу, если хватит сил «Полуночное убийство». Мне предстоит
стерпеть и все те Полуночные убийства, которым ещё предстоит
увидеть свет. Книги я писать не стану. Всякая честная книга несет
в себе критику. Я не хочу истязать себя критикой этого
несчастного, развращенного, измученного и бьющегося в агонии мира.
Позже… Время для критики наступит позже…
Мальчишка-газетчик вопил под самыми окнами.
И вот я нахожусь здесь, в номере отеля в обществе нелюбимой,
умирающей девушки, у которой украли её час; в компании сценариста,
который подобно неприкаянному бродяге слоняется от студии к студии
и с выражением профессионального попрошайки умоляет предоставить
ему работу. В соседней комнате расположилась хиромантка, которую
можно было бы купить на ночь тройкой комплиментов и десятью
минутами вежливого флирта. Непостоянный, ревнивый, эгоистичный, с
постоянно меняющимся настроением мир. Мир, который, в конечном
итоге, так и не добился успеха.
— Англия… Англия… — долетал сквозь окно колеблющийся в ночном
ветре мальчишечий голос.
Мне должно быть стыдно, думал Датчер. Я встретил трагический
w`q в печальном и нелепом обличье. Настало время для свершения
благородного и значительного поступка. Кто и что может дать мне
возможность совершить поступок благородный и значительный?
— Мне хотелось бы поговорить со всем Европейским континентом,
— громко сказал Датчер.
— Что? — пробормотал Макамер.
— Ничего, — ответил Датчер и подтянул одеяло к подбородку. —
Ты знаешь, что я намерен сделать?
— Что?
— Я намерен жениться. Мы с супругой станем жить на ферме,
выращивая кукурузу, пшеницу и виноград. Зимой мы будем следить за
тем, как падает снег, и станем забивать свиней. Одним словом, мы
найдем себе занятие на все четыре времени года. На некоторое время
я хочу включиться в вечный круговорот природы.
— Валяй, включайся, — сказал Макамер. — А мне как раз
снилось, что Мервин Лерой предлагает мне сногсшибательную работу.
И это не плохо, это не плохо, не плохо… — конец фразы растворился
в воздухе.
— В вечном круговороте все четыре времени года, — сказал
Датчер так, словно обкатывал слова на языке. — Четыре времени
года… — повторил он и закрыл глаза.
Бомбардировщик замер на месте, и из него выпрыгнул немецкий
парень. Парень радовался прохладе раннего утра и твердой почве под
ногами. От чувства облегчения, которое он испытывал, оказавшись
дома, у него под мышками выступил пот. «Я сделал это. Я ещё раз
сделал это», прошептал он и заспешил через летное поле на доклад к
командиру.
РОДЫ, НОЧЬ И ДИСКУССИЯ
— Палатки! — говорил Люббок, мрачно вращая перед собой бокал
с пивом. Его голос отдавался хриплым эхом в полутемном зале «Бара
Коди» — практически безлюдного в этот поздний зимний вечер. — Вы
поступаете в армию и морозите себе задницу, сидя среди зимы в
палатке. Я же — человек цивилизованный и привык жить в квартире с
паровым отоплением.
Закончив тираду, Люббок с вызовом огляделся по сторонам. Он
был высок ростом и широк в плечах. Одну щеку Люббока украшал
длинный, но довольно аккуратный шрам, а его огромных размеров руки
могли принадлежать только докеру. Два других посетителя бара
внимательно смотрели в свои бокалы с пивом.
— Интересы национальной обороны, — произнес бармен —
невысокий бледный человек в жилете и фартуке. У бармена были очень
белые, поросшие волосами руки и длинный, нервический нос. — Каждый
должен чем-нибудь жертвовать.
— Главная беда этой страны состоит в том, — громко заявил
Люббок, — что в ней развелось чересчур много вонючих патриотов.
— Не надо выступать против патриотизма, — сказал человек,
сидевший ближе всего к Люббоку. — Во всяком случае, в моем
присутствии.
— Как тебя зовут? — спросил Люббок, бросив на говорившего
угрожающий взгляд.
— Доминик ди Калько, — четко произнес тот, давая понять, что
запугать себя не позволит. — Лично я ничего плохого в патриотизме
не вижу.
— Это надо же, — сказал Люббок, — он не видит ничего плохого
в патриотизме. Тоже мне итальянский патриот!
— Ты им нужен, — заметил Суинни, сидевший с другой стороны от
Люббока. — Ты им очень нужен — там в Греции.
Все рассмеялись, а Суинни горделиво огляделся по сторонам.
Его слегка помятая и раскрасневшаяся от выпитого пива физиономия
hqrnw`k` самодовольство.
— Я — американский гражданин! — завопил Ди Калько. — Может
быть это дойдет до вас, ребята, после того, как вы перестанете
ржать.