--Вы быпрекратилисоватьврастения свойгнусный"Прибой",--
проговорила хозяйка, словно прошелестела сухая саранча.
--Жаль,нам неразрешаютбратьдомой табельное оружие, -- ответил
стрелок Колымагин. -- Бля буду, прикончил бы тебя, бляху!
-- С вас станется, урод, алкоголик! -- свистела саранча.
-- Бля буду, запалю твою хибару! -- рычал Колымагин,загоняя хозяйку в
угол, выкручивая ей руки и ноги. -- Партбилет положу, а покончу с хавирой!
Однаждыдом и впрямь полыхнул, авместес ним и комнатнаямагнолия.
Слияние предтропического и предполярного лишило ееспособности плодоносить,
однако она (он) мог (могла) великолепно сгорать.
Весь дом трещал,вопиликошки, напределе возможностей, тоесть как
электропила,звенеласаранча, жизнерадостноухал,как маршалЧойбалсан,
Колымагин.
Листьяфикусасначалапожелтели,потомскукожились,наконец--
вспыхнули! Рядом вдруг взвилсямалым столбиком к потолкупожар герани. Тут
вдруг фикус услышал ее сигнал.
-- Неужелиты и сейчас не слышишь, не слышишь, не слышишь? -- отчаянно
взывала герань.
-- Ах, это ты! -- наконец догадался фикус и окончательно возгорелся.
ГЛАВА IV СУХОЙ ПАЕК
В двух сотняхкилометров от Магадана вверх поколымской трассе стояла
ужезима.НикитаГрадоввочередной,третий засегодняшнееутрораз
выталкивая тачку с рудойиз штольни, вдругпоразилсясильномусолнечному
свету. Подъем и выход на работу в полной темноте не предвещали ничего, кроме
обычногомутного,пуржистого,пронизывающехолодного,сугуботюремного
колымского дня, и вдруг на третьей ходке с верхнего уровня карьера открылись
рафинадные дали "чудной планеты",густыеи синие, какоберточнаябумага,
тени,таежная щетина распадков, огромное небо первобытной земли.Под таким
небом,если отвлечьсяотомерзительного зрелища каторжного карьера, можно
былозабыть очеловеческой истории, тоесть почувствовать себя свободным.
Никита на мгновениезадержался нагорбушкехолма словно длятого,чтобы
переменить руки, и глубоко вдохнул морозного воздуха. Если меня еще посещают
такие мысли, значит, еще держусь, подумалон. С некоторых пор он сталсебя
наблюдатькак бысо стороны, клюбому проявлению своейличности и своего
телаприкладывая эту формулу: "еслиеще... значит, еще...".Лагерный опыт
научилего пуще всегострашиться того момента, когда ломается это"еще" и
человек начинает стремительнопревращаться в"фитиля". Как-то раз во время
санитарного дня наобщейпомывке он поймал вмутном стекле вкоридорчике
помывочногобаракаотражение юношеской фигуры совпалымживотом, прямыми
угловатыми плечами,выпирающимикостями узкоготазаи лишьснекоторым
опозданиемпонял, чтоэто онсамиесть,стольстраннопомолодевший.
Сорокаоднолетний бывший комкор выглядел двадцатилетним солдатом, из-под кожи
исчезли малейшиевоспоминания о"социалистических наполнениях",полностью
выявилась славно задуманная при рождении фигура.Зрелище это отнюдьего не
обрадовало,ноиспугало.Онужезнал,чтоэтанеожиданнаямолодость
проглядываеттолькоизмракагрязныхстекол,чтоонахрупка,как
промороженнаянасквозьсухаяветка,чтовечныйизнуряющийголоди
непроходящая усталостьв какой-то момент приведутк слому и быстрому скату
насамоедно,гдеиосуществитсяизлюбленноенапутствиечекистских
следователей:"Сотрешься в лагернуюпыль!"Поэтомуи наблюдал засобой,
каждый раз примеряя зековскую формулу "если-- еще-- значит -- еще". Если
еще иной разпосещалиегонанарахэротические сны,виденияласкающей
Вероники и он просыпался вразгарволшебного напряга и извержения, значит,
еще жив. Если хватало волиутром выскочитьиз барака, сбросить телогрейку,
растереться снегом, значит, еще жив.
Еслипослесменывозлепечуркивместотого,чтобыбухнутьсяи
отключиться, влезалв спор досужих философов о полном кризисепозитивизма,
значит, еще и на самом деле жив, и значит,все это нужно настойчиво делать:
грезить о Веронике, даже просто мастурбировать, дрочить, обтиратьсяснегом,
растягиваться,дажеделатьстойкунаруках,отстаиватьнаследственную
градовскуюпозитивистскуюфилософию.Нередко,однако,посещалаегои
конечная,каконееназывал, мысль: зачемтянуть,выходаотсюданет,
перестатьнаконец вертухаться,молодости твоей совсемненадолго осталось.
Это уже подступало доходяжничество. Он в ужасе встряхивался, начинал дышать,
раздувая живот, зажимаято однуноздрю,то другую,пропуская по незримым
канальчикамтеластруйкукосмическойэнергиипоиндийскойбуддистской
системе. Этому дыханиюего научил сосед по нарам, учитель-харьковчанин, как
раз и схлопотавший свою десятку за приверженность к "идеалистическим учениям
Востока и попытку дезориентироватьсоветскуюмолодежь". Никита был уверен,
что система помогает,и,конечно, говорил себе:"Если еще дышу пранаямой,
значит, еще жив".
В этих попытках самосохраненияНикита почему-то преисполнился странной
сухостипоотношениюксемье.Онстаралсяотгонятьотсебятепло
серебряноборского дома, лица родителей, сестры, детей, няньки... Даже во сне
пыталсяэтупамятьоневозвратномтеплеотгонять,иэтоудавалось,
СеребряныйБорисчезал,лишьпрыгалавзад-впередкакая-тотолстая
мужиковатая белка...
Он знал,вернее, почти знал,что женаарестована. В одномиз писем,
дошедших до него года два назад уже сюда, в колымский лагерь, Мэри написала:
"Вероникепришлосьнаснеожиданнооставить,испаритьсявнеизвестном
направлении.