Как жевы дальше-то будете, Грунюшка, коль даже снег убрать без винтовок не можете?
– Да так и будем,Феденька. Винтовка – она самый универсальный экономический рычаг. Понял хоть,что я сказала?
– По-о-нял, как непонять. Набралась ты.
– А ты всетелятниковские миллионы ждешь?
– Нет, Грунюшка, не жду,нет больше ничего у Пантелея Егорыча. Рычаг ваш этот... универсальный... Да онои слава Богу. Ничего теперь не нужно, одного хочу, чтоб не просто от шальногоштыка вашего пропасть, а за Христа Спасителя жизнь кончить.
– А потянешь? – зловещеспросила Груня и приблизила свое лицо к Фединому. – А то ведь и устроить могупо старой памяти.
– Что ли крестный ходзавтрашний расстреливать собрались, как в Туле расстреляли?
– Нет, послезавтраЗачатьевский монастырь закрывать будем.
– Как это, закрывать?
– Так, на веки вечные.
– Вы – и на веки вечные?– Федя вдруг широко улыбнулся. – Какие у вас веки, Грунюшка, да еще вечные, чтотебе-то до этой вечности? Весь мир ты приобрела, а душу, душеньку-то своюбессмертную на что обрекла? – и Федя горестно закрыл лицо руками. – Ведь каклюбил я тебя, Грунюшка! И сейчас люблю...
– Да залюбись ты, жених,– прошипела Груня и, дернув Федю за волосы, пошла дальше.
Набатный звон всехколоколов Зачатьевского монастыря звал москвичей на защиту, но звал тщетно:десятка три их всего нерешительно стояли у ворот и, судя по их виду, жалели очень,что явились, и думали только, как бы назад прорваться сквозь оцеплениевооруженных солдат и штатских в кожаном, которые, видимо, шутить не собирались.Уже сгинуло то время, совсем-совсем еще недавнее, когда на колокольный звонтолпы громадные сбегались. Всем уже была знакома беспощадность новой власти.
Среди всех оченьживописно гляделась фигура Груни. Стояла она как раз посредине, между цепью итолпой у ворот, стояла расставив ноги и заложив руки за спину. Из толпы вышелФедя и, подняв руку, закричал солдатам:
– Православные, что ж выделать-то собрались, одумайтесь! В мерзость запустения дом Божий обращать, чтострашнее того? Душу свою пожалейте!
Нельзя было давать емуеще говорить, не зря не понравилась Груне перемена в Федоре. Хоть вроде и несказал ничего путного, но от его слов начала цементироваться маленькая толпа умонастырских ворот и начали разжижаться цепи Груниных орлов. Мгновенно учуялаэто Аграфена. Она подняла револьвер и двинулась к Феде.
Ухмыляясь, началаговорить:
– Ну вот и поладили,Феденька, видишь, как я желание твое удовлетворяю... ишь ты какой стал... Божийодуванчик... бла-жен-нень-кий. А что, если я шкуру твою сейчас строгать буду,как тезке твоему, Федечке Стратилату, а? Ведь отречешься, отречешься,блаженненький! А?! А ведь строгану я тебя, гада, думаешь – пулей отделаешься?..– палец Груни вдруг как-то сам собой нажал курок. С грохотом выстрела слился еестрашный выкрик, будто испугалась, но продолжала стрелять, стрелять, силясьпопасть в остановившиеся уже Федины глаза. Не видела она с воплямиразбегавшуюся толпу, она видела только глаза эти, и – будь они прокляты! –никак в них не попадалось! Федя, уже мертвый, стоял на коленях, почему-то непадал, глаза его остановившиеся глядели прямо в Груню, и радость, особая, непонятная,застыла в них, и никами пулями не вышибить ее. Наконец рухнул Федя навзничь.Груня нависла над ним, и остановившиеся мертвые глаза опять глядели в Груню. Ирадость ненавистная осталась в них. Веки бы прикрыть, но невозможно рукипротянуть. Лицо Федора было сплошным кровавым месивом. Груня саданула сапогом,голова откинулась и легла на мостовую тем, что раньше было щекой. И невидимыетеперь для нее, устремленные к убегающей толпе глаза убитого все равно смотрелина нее, Груню. Так ей казалось. Она перешагнула через тело и пошла вперед.
Оказалось, что монастырьосвободили для совместного пользования двух наркоматов – просвещения ипризрения.
Оказалось, что монастырьосвободили для совместного пользования двух наркоматов – просвещения ипризрения. И сразу после разгона всех лиц из монастыря, не имевших отношения куказанным наркоматам, туда явилась в сопровождении огромной свиты патронессапризрения, она же член наркомата просвещения, она же член ЦК, – женщина с яркойвнешностью и печатью томной чувственности и революционного вдохновения натонких аристократических чертах беломраморного лица. Товарищ Александра."Барынька-дворяночка", – подумала Груня, но сразу же призналась себе,что это не совсем так. Конечно, и барыня, и дворянка, и небось дворянстводревнее, уходящее в глубь времени.
Что-то мощное, глубокоприродное, чуждое Груне, что пощупать – не пощупаешь, но оно явно есть,сквозило в каждом жесте, в каждом взгляде, в каждом повороте головы товарищАлександры. Но было и такое, чему остро позавидовала Груня. Не эта врожденнаягордость, осанистость – как она на стул села, кем-то из свиты поставленный, –королева! Нет, все это чупуха. Но вот выпукло-зримая привычка повелевать,умение повелевать, как долж ное принимать подчинение и даже поклонение, умсразу классовую суть ситуации схатывающий, – это не чепуха. Все, чтообрисовывал когда-то Груне Рогов, что будто бы вождю необходимо, все это имелосу товарищ Александры. Имелось и такое, чего нет и не будет ни у нее, ни уРогова, ибо нет за их спинами векового дворянского бытия-сознания. И кому, кане товарищ Александре, знать, как растаптывать-из водить это бытие-сознание удругих... Что заставил ее влиться в то движение, что обрушилось сейчас н старуюРоссию? Этого Груня не понимала. А ведь не судьба заставила. Сама, сама себя (ис радостью) переделала из дворяночки в товарищ Александру. И дворянкой осталась.И удовольствиями женскими н пренебрегала. Был у нее и муж второй, разведенньп идруг революционный, и не кто-нибудь, а сам Дыбенко, и плотоядные взглядыокружающих мужике она воспринимала как дело естественное и считал; видимо, чтоиначе и быть не может.
Груне не понравиласьпатронесса призрения. Уверена была Груня, что меж ними стена непроходимая. И нечувствовала ни малейшего желания стену эту преодолеть. И хоть они в однойлавине мчатся, в одной упряжке взнузданы, общая идея у них и цель, разные они!Так думала Груня, в упор разглядыв; патронессу, товарищ Александру. И зло ееразбирало. Чувствовала превосходство патронессы и злилась еще сильней. В кровиу патронессы ощущение пр восходства над такими, как Груня, да и как а Дыбенко(тоже ведь пролетарская кость). И как бы ни старалась патронесса, не поборотьей в себе этот И еще подумала Груня, что, пожалуй, товарищ Алесандра также вкого угодно разрядит обойму, как Груня в своего Федю. Эта мысль чуть ослабилаее злость.
– Рада с вамипознакомиться, товарищ Аграфена, – сказала товарищ Александра и подала pyку.Сказала так, будто было это салонное знакомство в светской гостиной. – Рогов ввосторге от вас, – добавила она и не могла при этом сдержаться от двусмысленнойулыбки, впрочем, едва заметной.
– А ведь я видела васраньше, – продолжала патронесса, – не помните?
Груня отрицательномотнула головой.
– У Загряжских. Я же дочетырнадцатого года бывала у них. Вы тогда совсем другой были, вы здоровоизменились.
– Всё здоровоизменилось, все здорово изменились.
– Это верно, –патронесса рассмеялась. – И то ли еще будет!
– Упустила яЗагряжского, век себе не прощу.
– Какого? Ивана?Молодого?
– Ну не старого же... Вдоме Аретьевых искать его надо было.
– Да, князь Иванэкземпляр редкий, – взгляд патронессы стал задумчив и отвердел. – Я думаю,комиссию даже стоит создать по выявлению и ликвидации таких экземпляров вмасштабах страны. Это здорово облегчит нам выполнение наших задач.
– Верно! – глаза Грунизагорелись. – Один такой одним видом своим скольких взбаламутить может! Меня вкомиссию включите!
– Непременно.