Наверно, какая-то страшная тайна. Разве испанец не имеет права на страшную тайну?
А можно ли, задумалась Сатурнина, скрывать страшную тайну, не будучи ни в чем виноватым? Ей показалось, что можно. Например, он мог хранить в этой комнате доказательства жестокого нападения, которому подвергся сам. Или, скажем, создал произведение искусства дурного вкуса, но необходимое для его душевного равновесия. Ее воображения не хватило, чтобы перечислить все гипотезы.
Сколько раз дон Элемирио пытался убедить ее в своей невиновности? Ни разу она не пожелала его выслушать. Она принудила его к молчанию, поносила, хаяла без малейших на то доказательств, а он, оклеветанный, даже не возмутился.
Перебрав все это в уме, Сатурнина пришла к выводу, что влюбилась в душевнобольного, в самодовольного типа, в человека в высшей степени несуразного — но не в убийцу. И, решив так, испытала, помимо облегчения, незнакомую прежде радость.
«Сохраняй трезвую голову, — увещевала она себя. — Тебя бросает из крайности в крайность. Презумпция невиновности — вещь хорошая, но никакой уверенности у тебя нет. Единственно достоверно то, что ты не знаешь, с кем имеешь дело, и надо держать ухо востро».
Из этого следует, что дон Элемирио был прав по крайней мере в одном: Сатурнине действительно покровительствовала Афина.
Когда ее позвали к ужину, молодая женщина постаралась войти в кухню как можно спокойнее и выглядеть как можно естественнее. Дон Элемирио встретил ее взглядом, который впервые не показался ей странным.
— Вы не надели сегодня юбку?
— Не каждый же вечер, — сухо ответила Сатурнина.
«Ты не обязана быть до такой степени нелюбезной», — мысленно одернула она себя.
— Выберите шампанское. Вы у себя дома.
Сатурнина открыла холодильник и принялась с интересом читать этикетки.
— «Тэтенже Конт де Шампань», — объявила она. — Открываю?
— Прошу вас.
Она наполнила все те же фужеры и увидела, как заиграл золотом хрусталь. Они произнесли привычный тост и выпили.
— Это мое любимое! — воскликнул он.
Ей шампанское показалось изумительным, но чуточку резковатым. Она оставила это мнение при себе, чтобы не задеть лишний раз восторженного испанца.
— Я приготовил сарсуэлу, — объявил он.
— Что это такое?
— Попросту говоря, это паэлья без риса. Обычно туда кладут много омара, но, поскольку мы только что ели его дважды подряд, я заменил этот ингредиент спаржей.
— Не вижу связи.
— Ее и нет. Это чтобы подчеркнуть абсурдность глагола «заменить». Понятие замены лежит в основе краха человечества. Возьмите Иова…
— Опять не вижу связи.
— Я положу вам побольше, потому что уже заметил, что вы, не в пример большинству женщин, не притворяетесь, будто едите как птичка.
У Сатурнины, не далее как вчера влюбившейся, совсем не было аппетита, но она решила скрыть этот симптом.
— Так вы говорили об Иове.
— Да. Бог отнял у него жену и детей. Иов возроптал, но потом понял, что никто ему не обязан, и сказал: «Хвала Господу». Когда Бог решил, что Иов достаточно помучился, он вернул ему не его жену и его детей, но просто жену и детей. Но и тут Иов не жаловался: он принял замену. Из чего следует, что человечество уже тогда оставляло желать лучшего.
— Вы, католик до мозга костей, как вы терпите такие ужасы в Библии?
— Это реализм. Мне нравится, что наша Священная книга не дает нам ни малейшего повода для иллюзий относительно человеческой натуры.
— А что она показывает вам Бога мерзавцем — это вас не смущает?
— Я вижу это иначе.
По мне, так Бог испытывал Иова. Иов сам дурак, что согласился на замену.
— Нет. Иов боялся, он знал, как глубоко порочен Бог, и не смел роптать. Он думал, что, если станет жаловаться, Бог ему еще и не такое устроит. К тому же мне кажется возмутительным, что Бог испытывает свое создание.
— Испытывают всегда тех, кого любят.
— Нет. Кого любят — оберегают.
— Это материнская любовь. Она хороша для детей. А Бог обращается к взрослому человечеству.
— Вот как? Почему же тогда Бог сам ведет себя так по-детски? Он обидчив, капризен и мстителен.
— В Ветхом Завете. В Новом он идеален.
— Идеален Иисус. А Бог его распял.
— Его распяли люди.
— Бог считает, что это цена за искупление грехов. Он зол и мелочен.
— Прекратите богохульствовать.
— Почему? Чем я рискую?
— Вы оскорбляете Бога.
— Он тоже меня оскорбляет. Если Он меня создал по образу и подобию Своему, то я имею те же права, что и Он. Тут уж вы точно не станете мне возражать. Вы ведь считаете себя Богом.
— Только когда я люблю.
На это у Сатурнины не нашлось ответа. Она сменила тему:
— Очень вкусная ваша сарсуэла. Не знаю, как с омаром, но со спаржей просто изумительно.
— Это потому, что я не приемлю понятия замены. Вот смотрите: я влюбился в вас. Вы моя девятая квартиросъемщица. Восемь женщин, которые были до вас, вы не заменяете. Я продолжаю их любить. Каждый раз любовь нова. Для каждого раза был бы нужен новый глагол. Однако глагол «любить» подходит, ибо в нем есть напряжение, присущее всякой любви, которое один лишь этот глагол может выразить.
Сатурнина не моргнув глазом слушала, как он описывает свое состояние.
— А раньше, когда были живы ваши родители, вы любили?
— Начинал. Того мальчика, в шесть лет, которому я дарил столовое серебро. Такая вот жалкая история любви. Нет, повторяю, только с квартиросъемщицами я узнал, что такое любовь, настоящая. Уж не знаю, как это удается другим. Аренда квартиры в этом смысле — идеальная схема, по крайней мере для меня.
— А при жизни вашего отца вы могли бы это устроить?
— Вряд ли. Даже если предположить, что он бы мне позволил, я бы скорее всего не осмелился. Надо признать, что родители — самая антиэротическая инстанция на свете.
Сатурнина подумала, что такие рассуждения делают дона Элемирио все более подозрительным в ее глазах, и с досадой констатировала, что ищет ему оправдания.
— Я выбрал спаржу не случайно, — снова заговорил дон Элемирио. — Вы напоминаете мне спаржу. Вы длинная и тонкая, ваш запах не похож ни на какой другой, и ничто на свете не сравнится с совершенством вашего лица.
Комплимент, который разозлил бы ее еще вчера, на сей раз глубоко тронул. Как это ужасно — быть влюбленной! Она чувствовала себя такой беззащитной, словно с нее заживо содрали кожу. Вот несчастье-то! Сатурнина укрылась за бокалом шампанского, надеясь, что вино не ослабит еще больше ее защитные механизмы.
— Вы что-то сегодня неразговорчивы, — заметил дон Элемирио.
— Я плохая собеседница, я же вас предупреждала. Это не страшно. Вы-то, как всегда, говорите за четверых.
— Только когда я люблю. «От избытка сердца говорят уста» — сказано в Библии.
Сатурнина прекрасно его понимала. Она чувствовала, что вела бы себя точно так же, даже если бы у нее не было необходимости таиться: стоило лишь открыть шлюзы, и слова хлынули бы бесконечным потоком. «Когда я получу доказательство его невиновности, дам себе волю», — решила она. Что это могло быть за доказательство? Она понятия не имела.