— Как вы утешились после… исчезновения тех восьми женщин, которых вы любили? — спросила она.
— Разве, по-вашему, я выглядел утешившимся, когда мы с вами познакомились? Вот мой ответ: я так и не утешился.
— Сейчас вы выглядите вполне утешившимся.
— Отнюдь. Я люблю вас, что требует всей моей энергии в настоящем времени. Это заглушает мою печаль, но не избавляет меня от нее.
— Как грустно.
— Вовсе нет. Я рад, что те любови оставили отпечатки. Эти следы мне дороги. И они не только не мешают мне любить вновь, но, наоборот, питают мою любовь к вам. Это благодать скорби.
Слово «скорбь» поразило ее. В следующее мгновение ей подумалось, что оно не обязательно подразумевает смерть. Ей достаточно задать ему вопрос, и он все ей объяснит. Раньше она об этом не спрашивала, потому что верила в его виновность. Теперь же не стала, потому что слишком хотела, чтобы он оказался невиновен.
— Вы лжец?
— Я никогда не лгу, — тотчас ответил он.
— Ответ удручающий. Теперь, если я замечу у вас малейшее расхождение между словом и делом, никогда больше вам не поверю.
— Это правда, я никогда не лгу.
— Полноте! Люди лгут, сами того не замечая. Сколько раз, например, я говорила, что хорошо спала, когда на самом деле всю ночь глаз не сомкнула. Я не хотела лгать, я просто хотела, чтобы меня оставили в покое и не жалели. Все так лгут.
— Как любопытно! А вот я — нет.
— Вы осложняете мне жизнь. Как я смогу теперь вам верить?
— Этот вопрос решен давно. Вы мне не верите.
— Ошибаетесь. С сегодняшней ночи я решила вам верить.
«Ну вот. Я призналась. На сколько поспорим, что он этого не заметит?»
— Спасибо. Что же произошло сегодня ночью?
— Я увидела подкладку юбки, которую вы для меня сшили.
— Вы не представляете себе, какая это работа.
— Шитье…
— Нет, цвет. Сказать «желтая подкладка» — все равно что «красивая девушка»: никакого смысла. Красота — понятие столь же многозначное, как и желтый цвет.
— У вас же есть этот каталог девятнадцатого века, о котором вы мне говорили.
— В классификации Казус Белли, на мой взгляд, желтый цвет представлен неполно. Это самый субтильный из всех цветов — наверно, потому, что он ближе всех к золоту. Амели Казус Белли различает восемьдесят шесть оттенков желтого и всем дает названия.
— Но вы не нашли среди них свое счастье?
— Три желтых оказались близки: бананово-желтый, яично-желтый и цвет лютика.
— Вы их смешали?
— Это иллюзия невежд — думать, будто из смеси трех приближений родится идеал. Смешение оттенков дает, как правило, отвратительную мешанину. Нет ничего более божественного, чем чистота цвета. Для вас я придумал восемьдесят седьмой желтый — цвет вашей подкладки. Я создал его с помощью математического приема, именуемого асимптотой. Цвет — кривая линия, асимптота — прямая, максимально к ней приближающаяся. Так в моей личной палитре родился асимптотический желтый. Такой желтый близок к метафизике: мне удалось зафиксировать чудо. Пестрота ацетата подошла для материализации этого цвета.
«Надо было поспорить, — подумала про себя Сатурнина. — Он ничего не понял. Зациклился на своем желтом как одержимый».
— Очень интересно, — вежливо сказала она вслух.
— Правда? А вы знаете, что желтый — цвет принцессы Клевской?
— Вы читаете и французских классиков? — выдавила она из себя, чтобы не выйти из роли.
— Только тех, чьи герои носят брыжи, символ испанского гения. Так вот, герцог Немурский носит цвета принцессы Клевской, и так она узнает, что любима им. А дальше герцог наблюдает за ней, когда она в своей комнате повязывает ленты того же желтого цвета на трость, которую стащила у него. Что восхитительно — он сразу верно истолковывает ее поведение: она влюблена в него. Я убежден, что это был тот самый асимптотический желтый, который воссоздал я.
«Может быть, он все-таки понял», — подумала Сатурнина.
— Вы, на свой лад, не так уж отличаетесь от принцессы Клевской, — заключил он.
Они ступили на минное поле. И Сатурнина, сославшись на усталость, ушла по-английски.
Всю прошлую ночь она почти не спала. Теперь же наступила реакция: молодая женщина провалилась в сон, как в колодец. Утром она была способна рассуждать здраво.
«Вчера он вызывал еще больше подозрений, чем обычно. Я должна принять его систему референций, иначе никогда ничего в нем не пойму», — подумала она.
После занятий она вернулась в дом Нибаль-и-Милькара и прошлась по всем дозволенным комнатам, присматриваясь к мельчайшим деталям. Неудовлетворенность ее в результате оказалась столь глубока, что она, не удержавшись, постучала в дверь комнаты дона Элемирио.
Когда она вошла, испанец изображал из себя дирижера, хотя никакой музыки не было. «Совсем спятил», — мелькнуло у нее в голове. Он не прерывал своего занятия, пока она тщательно осматривала все уголки, заглядывала в ванную и открывала шкафы.
Вечером за ужином он сказал:
— Мне кажется, я видел вас сегодня днем.
— Да. Я наведалась во все комнаты в этом доме. Я видела золотые доспехи, коллекцию брыжей, фантастические инкунабулы. Увы, того, что искала, я не нашла.
— Попробуйте это блюдо моего изобретения: скользкий угорь на постном масле.
Сатурнина, ни слова не говоря, наполнила свою тарелку.
— Вы никогда не лжете, — сказала она. — Стало быть, вы и вправду фотограф. Я пытаюсь думать вашими мозгами, что нелегко. Если бы я была фотографом и страстно любила восемь женщин, я бы их фотографировала. Однако же я не видела ни единой женской фотографии в этом доме, да и никаких других фотографий.
— Они в темной комнате, — ответил дон Элемирио.
— Темная комната — это место, где фотографии проявляют.
— А я их там же и выставляю.
— Вы запретили входить в эту комнату.
— И в этом мое величайшее достоинство, вы не находите? Нет ничего несноснее фотографов, непременно желающих показать вам свои произведения! Если бы еще они называли это так! Но нет, они не хотят показать свои произведения, они настаивают, чтобы с ними разделили их труд. Это просто невыносимо.
— Я бы хотела посмотреть сделанные вами фотографии.
— Я же сказал вам, что это невозможно.
— И вы никогда не фотографировали ничего другого?
— Что за мысль! Конечно нет.
— Для тренировки?
— Что может быть вульгарнее понятия черновика? Я горжусь тем, что сделал за свою жизнь ровно восемь фотографий.
— По одной на женщину? И не больше?
— Ни в коем случае. Истинное доказательство любви не в том, чтобы множить образы, но создать лишь один, совершенный.
— У женщины так много лиц. Я полагаю, у любимой женщины их еще больше. Как выбрать одно лицо из множества?
— Выбор очевиден для того, кто умеет ждать.
— Вы очень загадочны. Настанет и мой черед, не так ли?
Дон Элемирио вздрогнул:
— Что вы хотите этим сказать?
— Вы то и дело повторяете, что любите меня.