Мы с Терри и Джинкс…
– Ты по‑прежнему дружишь с этой чернокожей девочкой?
– Ну да.
– Нет, я не против, – сказала мама. – Она мне даже нравится. Просто удивляюсь, как ты не похожа на всех прочих.
– Почему на всех?
– Потому что обычно белые с цветными играют вместе, пока не вырастут, а потом перестают дружить. Такова жизнь.
– Значит, я какая‑то не такая, – усмехнулась я.
– Я ничего плохого не хотела сказать, Сью Эллен. В наших местах так ведется, да и в большинстве мест, насколько мне известно, к тому же ты перенимаешь речь от этой подруги и разговариваешь не лучше какой‑нибудь батрачки.
Мама примолкла, до нее словно только что дошло, о чем я толковала насчет Мэй Линн.
– Ты сказала, вы собираетесь выкопать свою подругу, сжечь ее и отвезти пепел в Голливуд?
– Так я и сказала, но стоит ли мне это делать? Пока не пойму.
– Бред сумасшедшего, – сказала мама.
– Тебе ли не знать, – огрызнулась я и тут же пожалела о своей грубости.
Мама отвернулась к стенке.
– Я ничего такого не имела в виду, – извинилась я. – Прости, мама.
Вновь она повернулась ко мне – медленно‑мед‑ленно.
– Нет, я не обиделась. Надо было мне самой думать, прежде чем говорить. И куда мне судить о чужих поступках – я и сама‑то ни на что не гожусь.
– С тобой все в порядке.
– Нет. Не в порядке. Послушай, я не знаю, стоит ли выкапывать мертвое тело и сжигать его. Наверное, за такое наказывают. Существует какой‑нибудь список нелепых преступлений, и это там значится. Все равно что пить из отхожего места. Может, нигде и не записано, что нельзя, но так просто не делают.Так что не вздумай. А вот уехать – это правильная мысль. Я ни на что не гожусь, даже с материнскими обязанностями не справляюсь, и ты тут не застревай. Случись что со мной, останешься наедине с папашей. Не доводи до такого.
– Я бы и тебя не хотела оставлять с ним наедине, – сказала я. – И сама тем более не хочу. Он еще не разучился бить левой.
– За меня ты не бойся, – сказала мама. – Вчера я впустила его, хотя толком не помню как, все расплывается. Мой бальзам виноват. От него все путается в голове. И мне так одиноко.
– Этот бальзам ничего не лечит, – сказала я. – От него ты становишься пьяная и сонная и ни за что не отвечаешь. Не надо тебе его пить.
– Ты ничего не понимаешь, – вздохнула она. – Мне плохо, а от бальзама становится хорошо, а без него всегда плохо, плохо, плохо. Ты должна уехать. Не надо выкапывать мертвецов, оставь эту затею, просто уезжай.
– Говорю тебе, не могу я уехать и оставить тебя с папашей.
– Я умею с ним справляться.
– Не хочу, чтобы тебе пришлось «справляться», – повторила я.
Мама призадумалась и над чем‑то долгое время размышляла. Я прямо‑таки видела, как в глубине ее глаз что‑то двигалось, как будто человек, перебегающий с места на место в густой тени. За то время, что она молчала, я могла бы выкурить сигару – будь у меня охота курить, чего вовсе не было, – и, пожалуй, вырастить табаку на вторую закрутку.
– Вот что я должна сказать тебе, лапонька, – произнесла наконец она. – Мне следовало признаться тебе еще несколько лет назад, но мне было стыдно. Не хотелось, чтоб ты знала, какая я дурная была женщина.
– Ты хорошая.
– Нет, – возразила. – Не хорошая. Я уже это говорила, и повторяю, и так оно и есть.
Я уже это говорила, и повторяю, и так оно и есть. Я плохая. Недостойная христианка.
Насчет религии я завожусь только по вторникам.
– Насколько я понимаю, как что хорошее выйдет, сразу благодарят Бога, – пустилась я рассуждать. – А если не вышло, опять‑таки его воля. Сдается мне, он всегда готов влезть и приписать себе все заслуги, хотя он ничего не делал – ни за, ни против.
– Не смей так говорить! Тебя крестили.
– Меня окунули, – согласилась я. – Помню, как проповедник макнул меня головой в воду, а потом еще что‑то бормотал, а у меня вода текла изо рта и носа.
– Не смей! – повторила мама. – В аду жарко, в аду очень плохо.
– Думаю, мне бы там понравилось по сравнению со здешними местами.
– Прекрати! – сказала мама. – Нельзя дурно отзываться о Господе.
Она раскипятилась не на шутку, и я решила не спорить. Сидела себе молча, изучала ногти и кончики пальцев, под ноги себе смотрела, следила, как собирается и клубится в воздухе пыль. И вдруг мама сказала нечто столь неожиданное – я бы меньше удивилась, если б у нее изо рта вылетела стая куропаток.
– Человек, которого ты зовешь отцом, не твой отец, – заявила она.
Я онемела. Сидела застывшая и неподвижная, как ампутированная нога.
– Твой отец – Брайан Коллинз. Он был адвокатом. Наверное, он и сейчас адвокат. Там, в Глейдуотере. У нас с ним – у нас с ним было, и я забеременела тобой.
– Так чего, папаша мне вовсе не папаша?
– Не говори «чего»!
– К черту «чего»! Он не мой папаша?
– Нет. И не ругайся. Какое скверное ты сказала слово! Никогда его не произноси. Я давно хотела сказать тебе, что он не твой отец. Ждала подходящего момента.
– Любой момент после моего рождения подошел бы.
– Понимаю, для тебя это шок, – сказала мама. – Я не рассказывала тебе, потому что Брайан не растил тебя.
– Нельзя сказать, чтоб и Дон особо надрывался, – буркнула я. – Настоящий папаша… Какой он?
– Он был очень добр ко мне. Он меня старше – лет на пять примерно. Мы любили друг друга, и я забеременела.
– И он тебя бросил?
– Он хотел жениться. Мы любили друг друга.
– Так любили, что ты сбежала на реку и вышла замуж за Дона и сделала его моим папашей? Ты бросила моего настоящего отца, юриста, хорошего человека, и вышла замуж за придурка? Да о чем ты думала?
– Вот видишь, я же говорила: я плохая мать.
– Считай, выиграла. Плохая. О’кей.
– Пойми, Сью Эллен, мне было стыдно. Христианка, не замужем и беременна. Так неправильно. Это и на Брайана бросало тень.
– Но он же хотел жениться. Хотел или нет?
– Живот уже показался, – сказала она. – Я не могла предстать рука об руку с ним – пусть даже перед мировым судьей – в таком виде. У него была хорошая работа, его уважали, и он бы всего лишился – только потому, что я не вовремя раздвинула ноги!
– Он вроде как тоже имел к этому отношение?
Она слегка усмехнулась:
– Вроде как.
– И ради репутации ты бросила его и забилась в этот медвежий угол и вышла беременной замуж за Дона, и теперь я расхаживаю по дому с поленом, а ты наливаешься бальзамом.
– Мне было семнадцать, – сказала она. – Что я понимала?
– Мне сейчас семнадцать.
– Тебе шестнадцать.
– Невелика разница.
– Ты не такая, какой я была в твоем возрасте.