Ты сильная. Ты пошла в отца. Такая же решительная, как твой настоящий отец. Такая же упрямая. Он хотел жениться на мне, ни на что не глядя.
Я сбежала ночью, нашла попутку, устроилась на работу в кафе. Там познакомилась с Доном. Он тогда не был таким подонком, но не был и завидной добычей ни по уму, ни по деньгам, так что всем было наплевать, пусть женится хоть на беременной. Я решила, что могу выйти замуж за него. С Брайаном я так поступить не могла. Он заслуживал лучшего.
– Более лучшего, чем ты?
– Просто «лучшего», – поправила она. – Нельзя сказать «более лучшего». Правильно: «лучшего».
– Ты спала тут годами или бродила по дому в ступоре от своего целительного бальзама, а теперь у тебя нашлось время поправлять мою речь?
– Брайан был хороший человек. Я не хотела портить ему жизнь.
– Как насчет моей жизни? – поинтересовалась я.
– Мне было семнадцать. Я плохо соображала.
– Такая у тебя отмазка? Молодая была?
– Я хотела, чтобы у тебя была крыша над головой. Дон сказал, ему все равно, от кого ребенок. Ему, дескать, нужна я. Я поверила, думала, у нас все получится, а Брайан будет жить своей жизнью. На следующий же день после свадьбы Дон напился и поставил мне фонарь под глазом, и я поняла, кто он таков, но деваться было уже некуда. Он получил от меня что хотел, а я попала в ад. На шестнадцать с лишним лет. Изредка он бывает тем человеком, за которого я тогда его принимала, но гораздо чаще – таким, каким я его знаю сейчас.
– И ты осталась жить в этом аду, и с виду вполне довольна.
– Мне кажется, Дон старался, как мог, – заступилась она. – Он любит меня – на свой лад.
– Допустим – но, к примеру, Джинкс‑то не приходится каждую ночь прихватывать с собой в постель полено.
– Я осталась ради тебя.
– Нет, не ради меня. – Я подалась вперед. – Если б ты думала обо мне, мы бы давно уже уехали отсюда. Ты осталась, потому что у тебя умишка ни на что другое не хватило. Такая ты была еще прежде, чем начала пить свой бальзам. Слабая умом и довольная своей слабостью. Радовалась, что он стал бить тебя реже, чем прежде, и бьет не так сильно. Он загнал тебя в бутылку и выливает оттуда и использует, когда и как захочет. Хреново это, ма! Ты оставила меня с ним наедине, а сама летаешь себе на облачке. И в этом не бальзам виноват – ты виновата, мама.
Слова мои жалили ее, словно пчелы, – я этого и хотела.
– Ты права, – сказала она. – Я трусиха. Я струсила и бросила мужчину, которого любила, я спасовала перед жизнью и вышла замуж за такого же труса, я бросила тебя на произвол судьбы, но я не хотела.
– Спасибо, мне стало лучше.
– Я не хотела тебе зла, – пробормотала она.
– Значит, кто‑то другой хотел, – ответила я. – Ты не глотала это зелье, когда забеременела и сбежала. Знаешь что? Я оставлю у твоей кровати хорошее бревнышко. Можешь пустить его в ход, когда не будешь валяться, напившись бальзама, – четверть часа в день у тебя есть. Лучше всего бей в голову сбоку. Или плавай на своем облачке, а он пусть делает с тобой что захочет, можешь притвориться, будто ничего не чувствуешь. Чего ты чувствуешь‑то? Скажи, чего? Ни‑че‑го – надеюсь, на этот раз я говорю правильно или требуется более лучшего?
Я встала, взяла свое поленце, оглянулась и положила его на стул у кровати.
– Вот полено, – сказала я. – Могу оставить его тебе, если хочешь.
– Лапонька, не сердись!
Я уже двинулась к двери.
– Если я еще хоть чуточку больше рассержусь, дом загорится!
Я вышла, захлопнув за собой дверь, пошла к себе в комнату и там тоже с грохотом хлопнула дверью.
Заперлась на замок и поплакала хорошенько. Потом мне надоело плакать, да и пользы в этом не было. Я решила, что, раз уж я так обозлилась, впору и башмаки надеть. Отыскала носки – почти целые, в каждом только по одной дырочке, – натянула их, надела обувку, спустилась, вышла из дома и двинулась быстрым шагом по берегу реки.
Солнце поднялось уже довольно высоко, горячий безветренный воздух обволакивал, словно патока. Я не знала, куда направляюсь, но, похоже, очень спешила туда попасть, аж потом от усердия обливалась. Так я шагала, пока не добралась до того места, где мы вытащили из воды Мэй Линн.
Не знаю, нарочно ли я туда пришла или случайно, однако, так или иначе, я попала туда.
Я подошла к самому берегу и уставилась вниз на швейную машинку «Зингер», которая так и осталась там лежать. Наклонилась и принялась внимательно изучать ее. Там, где была прикручена проволока, на машинке остались куски посеревшей, обсиженной мухами плоти. Убийца свел концы проволоки так, что вышел узел, да еще и с маленьким жестким бантиком. Можно подумать, он привык возиться с ленточками, а не с проволокой.
Или убийце это казалось забавным? Мне все вспоминалось, как человек, которого я до сегодняшнего утра считала своим отцом, и констебль Сай повыдергивали ноги Мэй Линн из проволочных петель – им лень было распутывать проволоку. У меня все еще стоял в ушах хруст – ломались тонкие косточки в мертвых стопах. Мокрая разбухшая кожа отрывалась от ног и липла к проволоке, словно влажное хлебное тесто. Так и осталась на ней.
Я замахала руками, отгоняя мух, и почувствовала, как внутри меня шевелится что‑то странное – будто поселился дикий зверек и все не найдет места, где устроиться. Зверек подгонял меня, и я почти побежала дальше.
Я шла, пока деревья и кусты не поредели. Расползшаяся глиняная тропа прорезала поросший травой холм, как нож режет ярко‑оранжевый клубень сладкого картофеля. От вершины вниз серпантином вела другая тропа, потом взбиралась на соседний пригорок, а на том пригорке стоял белый домик, новенький, прямо влажный, будто только что народившийся на свет теленок. К дому примыкал крошечный зеленый садик, обнесенный изгородью, чтобы уберечь его от оленей и прочих любителей попастись, а в стороне, позади дома, стоял туалет, тоже маленький и ярко‑красный. Такой нарядный, даже захотелось зайти в него и попользоваться, хотя мне вовсе и не требовалось.
Красная глина, вязкая от вчерашнего дождя, липла к обуви, ноги отяжелели. Я сошла с тропы, сняла башмаки и принялась обтирать подошвы о траву, но всю грязь не счистила. Тогда я надела башмаки и дальше в гору шла уже по траве, а не по дорожке. Наверху взгорка была плоская площадка без травы. Земля тут была утрамбована, в грязи кое‑где виднелся рассыпанный гравий. Круглая подъездная дорожка перед домом пустовала: папаша Джинкс укатил в своем автомобиле на Север.
Домик у них был маленький‑маленький, думается, всего из двух комнат, зато в отличие от нашего здоровенного домины он был целехонек, крышу, похоже, недавно перекрывали заново. Отличная дранка из крепкого дерева, дощечки распилены не на глазок, а одна в одну, плотно уложены, крепко прибиты, промазаны дегтем, чтобы не гнили. Папаша Джинкс потрудился, прежде чем снова отправиться на заработки. Он всегда старался, чтобы все у него было в чистоте и порядке.
По двору бродили куры, больше никакой живности не видать. Папаша Джинкс посылал семье с Севера деньги, и в отличие от всех прочих болотных жителей они покупали почти все, что ели, и мясо тоже, разве что кур порой резали и рыбу ловили. Кур они держали главным образом несушек, а поскольку несушки клали яйца где вздумается, приходилось за ними поглядывать, а то захочешь яичницу на завтрак, и начнутся поиски спрятанного сокровища. Я‑то знаю, как оно бывает, сама дома сто раз искала спозаранку хоть одно яйцо.
Я уже входила во двор, когда из дверей вышла Джинкс, таща корзину, доверху наполненную бельем.