Бывало, она металась, как фурия, по его квартире, оглушительно хлопала дверцей шкафа и замахивалась на телевизор, проклиная Эда за какую‑нибудь подлую выходку. Бывало, часами сидела у окна, съежившись в комочек и, как священник – четки, перебирала воспоминания.
Все это кончилось однажды ночью. Она легла к Брубэйкеру в постель и отдалась с неистовой страстью, а потом сказала, что хочет вернуться к Эду. Так надо, сказала она. И унесла частицу Брубэйкера. Насовсем. В тот раз у него болела голова.
И вот теперь он как ни в чем не бывало прошагал по дегтярной черноте к темному пятну. Прошагал, как за минуту до этого – сквозь поток машин, и остался невредим. Из‑под ног разбегались и тотчас пропадали крошечные серебристые круги.
Он пересек Ист‑Ривер и вошел в темное пятно. В морось и ватный туман. Там царил мрак, свет лился только через иголочный прокол чуть выше переносицы.
В такие сборища, как это, его никогда не тянуло. Похоже, здесь каждому недоставало слишком многого. Брубэйкер отродясь не чувствовал такого всепроникающего запаха желаний.
В тумане праздно слонялись люди – тусклые силуэты на фоне тьмы, различимые лишь в те краткие мгновения, когда по ним скользил луч Брубэйкерова «фонаря» – узкий конус мягкого розоватого свечения. Они приближались, вспыхивали и снова уходили в туман. Он блуждал среди них, и внезапно чья‑то рука коснулась его руки. И он отшатнулся. Впервые в жизни.
Но тотчас понял, что натворил, и устыдился.
Луч «фонарика» обшарил тьму и осветил женщину. Она смотрела на Брубэйкера. Он пригляделся: женщина улыбалась. Знакомая улыбка… очень знакомая. Хромоножка? Девственница? Жена Эда? Или одна из многих других, с кем его сводила судьба?
В темноте ходили, менялись местами люди. Невозможно было понять, разговаривают ли они друг с другом, – голосов не слышно, лишь тихий шепот тумана вокруг темных силуэтов. Может быть, они совокупляются, может, его занесло на шабаш, на жуткую оргию? Где же тогда взрывы безумной страсти, где корчащиеся в исступлении тела? Даже во мраке их нельзя было бы не заметить.
Теперь уже все смотрели на него. А он себе казался совершенно одиноким. Он был не из их числа, его здесь не ждали. Ничьи глаза не лучились радушием.
Только женщина по‑прежнему улыбалась.
– Это ты до меня дотронулась? – спросил он.
– Никто до тебя не дотрагивался, – отозвалась она.
– Нет, я точно знаю…
– Никто. – Она смотрела на него, и в улыбке таилось нечто большее, чем ответ, но меньшее, чем вопрос. – Никто из нас к тебе не прикасался. Никому из нас ничего от тебя не нужно.
Сзади раздался мужской голос. Брубэйкер отвернулся от серьезной улыбающейся женщины и опустил голову. Луч упал на мужчину, который лежал в тумане, приподнявшись на локтях. В его чертах тоже было что‑то знакомое, что‑то из прошлого – неуловимое, как редкое слово; оно обязательно вспомнится, если не думать ни о чем другом.
– Что ты сказал?
Человек поднял глаза, и в них, казалось, мелькнула печаль.
– Я сказал: ты заслуживаешь большего.
– Ну, раз ты так считаешь…
– Нет, это ты так считаешь. Это одно из трех главных правил, которые ты обязан знать.
– Три правила?
– Ты заслуживаешь большего. Каждый заслуживает большего.
Брубэйкер не понял. Окружающий его мир выглядел безвременным и нематериальным. И он как ни в чем не бывало разговаривал с… нагими! Как он сразу не заметил? Впрочем, его ничуть не встревожило это открытие. Как и то, что он почти не разбирает их слов.
– А еще два правила? – спросил он у лежащего.
Ответила женщина. Не та, что улыбалась.
– Не надо никому жить в страхе, – произнесла она в тумане, и Брубэйкер отыскал ее лучиком.
У нее была заячья губа.
– Ты про меня? Это я живу в страхе?
– Про всех, – сказала она. – Бояться незачем. Страх можно победить. Смелый поступок не сложнее повторить, чем трусливый. Надо только потренироваться. Попробуй как‑нибудь, потом еще разок; на третий раз будет совсем просто, а после четвертого войдет в привычку. Страх исчезнет без следа, и все тебе будет по плечу.
Он хотел быть с ними. Он себе теперь казался таким же, как они. Но ему не предложили остаться. Ни словом, ни жестом. Он им и впрямь не был нужен.
– Кто вы?
– Мы думали, ты знаешь, – сказала улыбчивая. Голос ее звучал, как из испорченного телефона: то громко, то тихо, то ясно, то неразборчиво. Неполный голос. Увечный.
Брубэйкеру пришло на ум, что он, наверное, пропускает из‑за этого слова и даже целые фразы.
– Не имею представления.
– Тебе пора уходить, – произнесла она. Он посветил ей в глаза и увидел бельма.
Лучик мазнул по силуэтам. Убогие! Все до одного! Лысая. Слепая. Атрофированный. Обесчещенная. У каждого какая‑то беда, у каждого какая‑то нужда. Кто они? Нет, этого он не знал.
«Фонарик» погас.
Вокруг разорвался темный сгусток. Туман и морось заклубились, завихрились и бросили его на смоляной черноте Ист‑Ривер. Темное пятно поползло вниз по реке, и до Брубэйкера донеслось: «Лучше поторопись».
Он почувствовал, как вода плещется о лодыжки, и бросился к берегу. Парапета он достиг уже вплавь. Кое‑как подтянулся, лег на бетон. Ветер унялся, но Брубэйкер стучал зубами – он промок до нитки.
– Эй, вам помочь? – с тревогой спросили рядом. До его плеча дотронулась чья‑то рука. Брубэйкер поднял голову и увидел женщину в длинном бежевом плаще. Она смотрела на него с тревогой.
– Вы не подумайте, – услышал он собственный голос, – я не самоубийца.
– А я и не подумала, – ответила она. – Я только решила, что вам… что вам, наверное, нужна помощь.
– Да, – улыбнулся он, – от помощи я бы не отказался.
Женщина помогла ему встать. Он потрогал лоб – вроде не болит. Издалека, с реки, донесся голос, и он посмотрел на женщину.
– Вы слышали?
– Да, чей‑то голос. Эхо, наверное. Оно над водой чего только не вытворяет.
– Вы правы.
– Вам надо согреться, – сказала она. – Я близко живу, вон в том доме. Как насчет кофе?
«Возьми от жизни все, чего тебе не хватает», – вот что донеслось с реки, по которой блуждали частички его души, обреченные на вечные скитания. Увечные и покинутые, но уже не принадлежащие ему. Брубэйкеру казалось, что теперь все видится яснее.
И он пошел с незнакомой женщиной. Пошел, не задумываясь о том, когда расстанется с ней – сразу или через вечность. Пошел, чтобы взять от жизни то, чего ему не хватало.
Чего‑нибудь согревающего.
Во время, которое… которое было тогда.
Я не понимал, почему я хотел вернуться. Просто знал, что мог. Без волшебства, без науки, без алхимии, без всяких сверхъестественных вмешательств. Просто вернуться. Потому что… мне было надо.
Назад… на тридцать пять лет и еще немного. Найти себя семилетнего, когда еще ничего не началось, не определились направления, найти ту точку в моей жизни, где я свернул с пути, по которому пошли к взрослой жизни мои сверстники, а я вышел на путь успеха и одиночества, приведший меня сюда, к началу, во двор, теперь уже без двенадцати минут полночь.