Семь раз рассказ выбирался для сценического воплощения или как
исходный материал для фильма. Однако до сих пор никто, кажется, так и
не смог понять, как его следует снимать или играть. Если мне удастся
отыскать доверчивого, но богатого ангела, то я, может быть, сделаю это
сам.
Ссылки на рассказ появлялись в кроссвордах как в «Журнале фэнтези
и научной фантастики» (что логично), так и в «Спутнике телезрителя»
(что поразительно). Лондонская «Таймс» однажды сослалась на него как
на «едкое обличение мультинациональных корпораций, которые правят
нашими жизнями как обезумевшие боги». Оцените-ка такое .
И еще я однажды побывал на конклаве «Ассоциации современного
языка», где блестящий ученый-иезуит представлял весомое исследование
этой скромной фабулы и в ходе своего доклада упоминал катарсис,
метафизическое самомнение, преднамеренное введение читателя в
заблуждение, нарастающую повторяемость, chanson de geste, гонгоризм,
Новый Гуманизм, юнговские архетипы, символизм распятия и воскрешения и
вечного всеобщего любимца - основной конфликт между Аполлоном и
Дионисом.
Когда ученый муж завершил доклад, меня попросили его
прокомментировать. Если бы в зале присутствовали Мэри Шелли или Лев
Толстой, то их, полагаю, тоже попросили бы оценить анализ своих
произведений. К сожалению, они, по веским причинам, отсутствовали.
Я встал, отлично сознавая, что сейчас полетят пух и перья. Но я
прерву пересказ этого анекдота, чтобы пояснить мотивы Автора.
Серьезное критическое внимание со стороны академиков имеет как
свои преимущества, так и недостатки. По поводу такой ситуации более
подробно и глубоко уже высказывались другие. И хотя я весьма
приветствую подобное внимание на уровне возвышения авторского эго, его
негативные аспекты я нахожу столь же неприятными и вредными, как,
скажем, устаревшая и предвзятая убежденность покойного Лестера Дель
Рея в том, что эрудиция, внимание к стилю и высшее образование
навсегда калечат писателя и он уже никогда не сможет написать нечто,
вызывающее «ощущение чуда». Подобная зашоренная убежденность - а
Лестер упорствовал в своих заблуждениях и пропагандировал их во всю
мощь своего голоса добрых лет шестьдесят, и в результате его позицию
стали разделять многие другие писатели его поколения - является не
меньшей одержимостью, чем трепетная ловля блох, характерная для
младших профессоров, решивших прославиться (опубликоваться или
умереть!) на манипуляциях с текстами современных фантастов. На
равнинах творчества Фицджеральда, Вулфа, Форда Мэдокса Форда и
Фолкнера почва уже вспахана, но еще можно сделать себе имя, если
человек способен наполнить достаточным смыслом работы Диша, Барри
Молзберга, Ле Гуин, Хайнлайна и Филипа Дика.
Однако проклятие, сопровождающее подобные попытки, принадлежит к
числу тех, что чаще обрушиваются не на исследователя, а на объект
исследования. Критик зачастую превращается в бациллоносителя, а
болезнь, которой он заражает писателя, есть калечащая и иногда
смертельная зараза, известная под названием «принимать себя всерьез».
Я никогда не соглашусь с лицемерным чванством утверждения, будто
пишу, зарабатывая себе «на пиво». Для этого я отношусь к своей работе
слишком серьезно (хотя мне трудно воспринимать слишком серьезно себя )
и работаю слишком упорно. Нет, то, что я делаю, я делаю чистыми руками
и со спокойствием, о котором говорил Бальзак.
Для этого я отношусь к своей работе
слишком серьезно (хотя мне трудно воспринимать слишком серьезно себя )
и работаю слишком упорно. Нет, то, что я делаю, я делаю чистыми руками
и со спокойствием, о котором говорил Бальзак. Но мне кажется, что
чувствительность, характерная для моих вещей, в значительной части
подпитывается чем-то вроде невинности: твердой решимостью игнорировать
любые голоса, звучащие в коридорах Потомков. Я уверен, что,
придерживаясь подобной позиции, смогу избежать судьбы тех писателей,
которые настолько уверовали в свою значительность, что стали частью
литературного аппарата , утратили желание попадать в неприятные
ситуации, гневить своих читателей, шокировать даже себя и вторгаться
на опасные территории.
Роберт Кувер сказал: «…роль автора, творца прозы и мифологизатора,
заключается в том, чтобы быть творческой искрой в этом процессе
обновления: именно он рвет прежнее повествование на части, произносит
непроизносимое, заставляет почву под ногами сотрясаться, а затем
перетасовывает все разрозненные кусочки и вновь создает из них текст».
Еще короче сказал Артур Миллер: «Общество и человек есть враги,
зависящие друг от друга, и труд писателя сводится к вечному
определению и защите этого парадокса - не позволяя, упаси Боже, ему
разрешиться».
Потеря невинности не дает писателю - некогда опасному -
производить те действия и добиваться тех результатов, о которых
говорили Кувер и Миллер. А груз тщеславия, отягощающий работу автора,
если он обращает внимание на комментарии критиков , неизбежно
оказывает разрушающий эффект на его невинность; он блокирует его
способность дать пинка в зад.
И поэтому я, не просто ради самозащиты, но и следуя своему хорошо
развитому чувству выживания, сопротивляюсь любым попыткам литературных
философов приписать моим мотивам академическое благородство. (Хотя я и
сознаю тяжкую реальность того факта, что если и получу хоть какой-то
шанс остаться в памяти Потомков, то лишь благодаря вниманию
литературных критиков.)
Вот почему, когда я поднялся, чтобы ответить тому достойному,
благожелательному и льстивому ученому иезуиту, в сердце у меня царил
хаос.
Я сказал:
- Я выслушал все это бахвальство, все это увешивание сюжета с
незамысловатой моралью никчемными побрякушками глупого символизма и
напыщенного обскурантизма, и если честно, святой отец, то я считаю,
что вы по уши напичканы всякой чушью.
Те, кто со мной знаком, знают, что в моменты большого
эмоционального напряжения я склонен выражаться в манере, весьма
напоминающей покойного У. Ч. Филдса. Слова «трус, жонглер и фигляр» я
уже держал наготове.
Добрейший иезуит надулся и запыхтел. Оскорбился.
Тогда я стал разбирать по косточкам все его предположения и
инсинуации (все они должны были представить меня как «серьезного
писателя»). Буквально все, что он выдавал за подтекст моего рассказа,
все его закрученные и тарабарские интерпретации мне удалось
представить в качестве вымыслов его обширной эрудиции (и витания в
облаках), к которым Автор никакого отношения не имеет.
Послышались смешки. Обида нарастала. Возмущение достигло новых
высот. Пятна на репутации расплывались все шире. И наконец, отступив
на обычно неприступную позицию, которую академические языковеды
используют в качестве последней баррикады, святой отец поставил меня
на место таким доводом:
- Подсознание глубоко и таинственно.