Джеймс Лавгроув (р.1965) – современный английский писатель, признанный мастер мистики и хоррора. За роман "Дни" удостоен премии Артура Кларка.
Фрэнк Хаббл боится зеркал, потому что они не хотят показывать его отражение, как будто он и не существует. Он Призрак: так называется его должность в отделе Тактической безопасности гигамаркета "Дни". Ему предстоит последний рабочий день. Роман изобилует мистической символикой. Обычный, казалось бы, день наполняется атмосферой загадочности и абсурда, а неожиданные повороты сюжета создают увлекательную интригу.
Джеймс Лавгроув
Дни
Зачем нам дни?
Дни – чтобы жить.
Филип Ларкин, "Дни"
Пролог
Семь городов: согласно "Справочнику читателя" Брюэра, величайшими городами всех эпох считаются семь городов, а именно – Александрия, Иерусалим, Вавилон, Афины, Рим, Константинополь и Лондон (столица торговли) либо Париж (столица красоты)
5.30
Это та утренняя пора – не совсем ночь и не совсем день, – когда небо делается сплошным дымчато-серым полем, похожим на лист бумаги со стертыми карандашными пометками, а на городских улицах раздается какой-то успокаивающий звук – вездесущий отдаленный вздох, слышный лишь тогда, когда все остальное погружено в молчание. Это тот рассветный час, когда уличные фонари меркнут один за другим, будто головы, покидаемые сновидениями, а голуби в обтрепанном сизом оперенье приоткрывают один глаз. Это тот миг, когда солнце, выкатываясь из-за горизонта, чертит серебряные лучи и длинные тени, так что у каждого дома вырастает черный веерообразный хвост, ложащийся поперек его стоящих западнее соседей.
Но одно здание отбрасывает более широкую тень, затемняет большее пространство своим полумраком, чем все остальные. Оно стоит в самом сердце города – огромное, приземистое, квадратное. Его видно на многие мили вокруг, и кажется, будто оно и есть единственная причина существования всех этих домов, жилых башен, фабрик и складов, стоящих вокруг него. Проливные дожди и летняя жара придали его кирпичной кладке цвет засохшей крови; его крыша увенчана огромным полусферическим стеклянным куполом, который, поблескивая и мерцая, тяжеловесно вращается – так медленно, что это вращение почти незаметно. Скрытый механизм заставляет купол совершать полный оборот каждые двадцать четыре часа. Одна половина купола кристально прозрачна, а другая дымчато-черная.
В здании семь этажей, высота каждого – четырнадцать метров. Каждая из сторон протянулась в длину примерно на два с половиной километра; таким образом, здание занимает огромную площадь. Это строение с его голыми кирпичными боками кажется неким тяжелым грузом, вдавленным в планету, – будто его расплющило кувалдой самого Господа Бога.
Это – "Дни", первый и (как до сих пор говорят) крупнейший гигамаркет в мире.
Изнутри магазин неприятно освещен электрическими лампами, горящими вполнакала. Ночные сторожа проделывают последние круги по всем 666 отделам; лучи фонариков падают то туда, то сюда, скользя по сумеречному покою, отбрасывая огненные нимбы на полки и витрины, шкафы и стойки, на несусветное множество и разнообразие товаров, выставленных на продажу в "Днях". За перемещениями ночных сторожей автоматически следят видеокамеры, которые неспешно поворачиваются на стрекочущих кронштейнах. Зеленые светодиоды еще не горят.
По мраморным, цвета морской волны полам напротив четырех главных входов разъезжают уборщики на гудящих моющих машинах размером с трактор, с вращающимися фетровыми дисками вместо колес. Эти агрегаты жужжат, лавируя туда-сюда и оживляя океанический блеск и лоск мрамора. Посреди каждого из четырех холлов раскинулась напольная мозаика – круг диаметром в семь метров, разделенный пополам: одно полукружие – белое, другое – черное. Белая половина мозаики выложена из обтесанных кубиков опала, а черная – из кусочков оникса; одни кубики величиной с крупные медальоны, другие – не больше пенсовика, и все плотно пригнаны друг к другу. Уборщики несколько раз старательно проезжаются по мозаикам, полируя самоцветы до идеального блеска.
В центре гигамаркета расположенные ярусами отверстия, устроенные посреди каждого этажа, образуют атриум, поднимающийся до самой громады стеклянного купола. Ярусы выкрашены в цвета спектра – от красного до фиолетового. Лучи света, проникая сквозь светлую половину купола, достигают уровня Красного этажа с его тонкой ячеистой сетью. Сеть – диаметром в полкилометра – туго, как кожа на барабане, натянута над живым шатром из верхушек пальм и папоротников, а между сетью и растительным шатром проходит целая система медных труб.
Раздается внезапное шипенье, из отверстий в трубах начинает с журчаньем выходить теплый парообразный туман, и по древесному пологу проходит благодарный трепет. Водяной пар стекает вниз, истончаясь и тая по мере просачивания сквозь сито листьев и ветвей, и достигает самого низа – суглинистой почвы, где вперемешку соседствуют мхи, камни, палая листва и трава.
Здесь, на подвальном уровне, находится Зверинец. Насекомые к этому часу уже проснулись. Зашевелились звери. Кое-где слышится тихое урчанье и завыванье, шорох травы и мягкая поступь лап: это твари большие и малые принимаются за обычную дневную возню.
Снаружи "Дней" вооруженные охранники позевывают и скучают на посту. По всему периметру здания лежат люди; они прижимаются к бронированным стеклам, из которых сделаны окна нижнего этажа – единственные окна во всем здании. Большинство людей спит, но кое-кто находится в промежуточном, полупрозрачном состоянии, маясь между сном и явью, и их сновидения столь же беспокойны, что и явь. Наиболее везучие устроились в спальных мешках, на пальцах у них перчатки, головы обмотаны теплыми платками или шарфами. Остальные же обходятся одеялами, беспалыми перчатками, шляпами и ворохами одежды – выклянченной, одолженной или украденной.
И вот, наконец, с приближением шести часов, в аэропорту западного пригорода городскую тишь нарушает самолет. В бледном солнечном свете кончики его крыльев сверкают, будто начищенное серебро; он проносится по взлетной полосе, поднимается в воздух и круто взмывает в небо. Пассажирский лайнер, вылетающий на рассвете, увозит на запад полное чрево эмигрантов: еще несколько сотен здоровых клеток покидают пораженный раком организм родины.
Рокочущие звуки взлетевшего самолета прокатываются по крышам домов, проникают во все уголки города, в глубины разума каждого из людей, так что все поголовно жители, как это случается каждое утро без четырех минут шесть, думают одно и то же: Теперь мы стали чуть-чуть более одинокими, чем вчера. И те, кто еще спит, видят тревожные сны, а тех, кто проснулся и уже больше не заснет, гнетут сомнения и раздражение.
А день все равно бесстыдно разгорается – так сорняк растет себе ввысь, ни на что не обращая внимания.
1
Семеро спящих: семь знатных юношей из Эфеса, которые приняли мученичество при императоре Деции в 250 г. н. э. Укрывшись в пещере на горе Селион, они уснули, но Деций нашел их и велел замуровать выход из пещеры
6.00
Медные стрелки будильника на тумбочке Фрэнка Хаббла делят циферблат пополам. Идеальная вертикальная черта, которую они образуют, совпадает с линией диаметра, проходящей посередине циферблата: его левая половина представляет собой черное полукружие, а правая – белое. В заводном механизме щелкает храповик, и часы начинают трезвонить.
Фрэнк протягивает руку и усмиряет будильник, едва тот зазвонил. Потом принимает прежнее положение, утопив голову в подушках, набитых утиным пухом. Рокот взлетевшего самолета успел превратиться в отдаленный пропадающий гул – достояние скорее памяти, нежели слуха. Фрэнк пытается свести воедино обрывки сна, из которого его вырвала мысль о том, что нужно выключить будильник, – но образы упорно ускользают. Чем усерднее он за них цепляется, тем быстрее они уносятся прочь. Вскоре они окончательно растворяются, оставляя лишь воспоминание о том, что какие-то сны точно были, а это все же лучше, чем полное отсутствие сновидений.
Улица, проходящая под окнами его спальни, оглашается ревом мотора. Ветер отдувает, а потом засасывает обратно коричневатые оконные шторы. Фрэнк слышит, как на кухне с бульканьем приходит в действие регулируемая таймером кофеварка, и, облизываясь от предвкушения, представляет себе, как падают в кофейник жирные коричневые капельки резковатой арабики. Он дожидается, пока под дверь спальни не проникнет и не защекочет ему ноздри едкий кофейный запах, а потом с фырканьем откидывает простыни и опускает ноги.
Некоторое время он сидит на кровати, разглядывая коленки. Фрэнк – мужчина среднего роста, хорошо сложенный, опрятный, хотя годы согнули его плечи и искривили верхнюю часть позвоночника, так что теперь он все время горбится, будто его оседлало тяжелое невидимое ярмо. Лицо Фрэнка так же испещрено складками, как и его пижама; волосы серые – но это не просто темно-белый или светло-черный оттенок, а вообще полное отсутствие цвета. Глаза тоже серые, как могильный камень.
В ванной комнате, стены которой выкрашены в цвет ночного неба и усеяны трафаретными звездами, Фрэнк обильно мочится. Спустив за собой воду и накрыв унитаз крышкой, он напускает в раковину очень горячую воду и, погрузив туда фланелевую тряпицу, плотно прижимает ее к лицу. Хотя кожа, протестуя, начинает болеть, он не отпускает фланельку до тех пор, пока та не остынет. Затем Фрэнк намыливается пеной для бритья из баночки, на которой красуется тот же символ из двух сросшихся полукружий, черного и белого, что и на циферблате будильника, – и всего несколько ловких движений станка с никелированным лезвием избавляют его от щетины. Фрэнк отработал процесс бритья до столь виртуозного мастерства, что способен сделать свое лицо идеально гладким, без единой царапины, даже мельком не взглянув в зеркало.
Зеркал Фрэнк боится. Не потому, что они говорят ему о возрасте (то, что он стар, Фрэнк и сам знает), и не потому, что они показывают, какая тусклая и изможденная у него наружность (с этим он давно примирился), а потому, что последнее время зеркала начали рассказывать ему еще одну истину, которой он предпочел бы не замечать.
И все же встреча с этой истиной уже стала частью его утреннего ритуала умывания и омовения перед завтраком, поэтому, опершись обеими руками на края раковины, Фрэнк поднимает голову и смотрит на свое отражение.
Вернее, он ищет свое отражение, ибо видит в зеркале только усеянную звездами темно-синюю стену ванной, которая находится у него за спиной.
Справившись с привычным приступом паники, Фрэнк сосредоточивается. Он здесь. Он-то знает, что он здесь. Зеркало лжет. Он же чувствует свое тело, этот органический механизм для поддержания жизни, благодаря которому работает его ум. Он знает, что под его босыми ногами – прохладный пол, а под ладонями – фарфоровая раковина, потому что нервные окончания доносят эти факты до его мозга, а обтянутые кожей мясо, кости, вены и сухожилия являются Фрэнком Хабблом, и никем другим. Воздух, скользящий по его губам, когда он делает вдохи и выдохи, тоже говорит о том, что он существует. Он чувствует – следовательно, существует.
Однако зеркало по-прежнему утверждает, что его нет.
Фрэнк фиксирует взгляд на том месте, где должны находиться глаза. Его разум будто спускается на скоростном лифте с головокружительной быстротой, несясь к темному колодцу безумия, где корчатся не клекочущие демоны, а тени – вихрь теней, проплывающих без единого звука, отчаянно щерящих рты, вьющихся друг вокруг друга, при этом оставаясь друг для друга невидимками. Фрэнка страшит не вина или стыд – это демоны привычные. Нет, его ужасает анонимность. Безликие бесы роятся, будто неосязаемая мошкара. В зеркале так ничего и не появляется. Возможно, сегодня. Именно сегодня его наконец поглотит та пустота, что уже образовалась внутри него. Если он не сможет вызвать свой зрительный образ – он пропадет. Исчезнет. Сгинет.
Нужно обязательно вспомнить свои глаза. Если он сумеет поместить в нужное место глаза, то потом сможет добавить к ним все остальное.
Постепенно, совершая над собой значительные усилия, Фрэнк заставляет глаза показаться из отраженной стены – вначале появляются могильно-серые радужные оболочки, затем белки.
Он заставляет эти глаза моргнуть, чтобы доказать, что они в самом деле принадлежат ему.
Теперь уже видны и веки – красноватые, опухшие от сна и лет.
Вот он призывает пару бровей того же дымчатого, незапоминающегося серого цвета, что и волосы.
Затем показывается лоб, и быстро встают на свои места остальные черты лица – приплюснутый нос, квадратный подбородок, иссеченные морщинами щеки, уши, похожие на пару эмбрионов.
Под подбородком виднеется шея, под шеей – ключицы, расходящиеся к плечам, из них вырастают руки, заканчивающиеся кистями и пальцами, которые держатся за умывальную раковину. Полоски на пижамной рубашке тянутся изломанными параллельными линиями. Нагрудный карман украшает вышитая монограмма, изображающая разделенный пополам черно-белый кружок.
Теперь Фрэнк видит все детали собственного образа, какие могут отразиться в зеркале. Так в очередной раз завершается победой его борьба, возобновляющаяся каждое утро.
Однако, отворачиваясь от раковины, Фрэнк отнюдь не испытывает облегчения. Как знать – в тот миг, когда он отрывает взгляд от своего отражения, – не исчезает ли оно вновь? Кто знает, что вытворяют зеркала у нас за спиной?
Над этим вопросом Фрэнк предпочитает не задумываться. Склонившись над ванной, он поворачивает ручку крана, и из душа конусом брызг начинает литься вода. На кране виднется черная буква X на фоне белого полукружия, а рядом, на фоне черного полукружия, – белая буква Г. Фрэнк регулирует смеситель, настраивая воду на среднюю температуру, снимает пижаму, становится в ванну и задергивает занавеску.
И на этой занавеске, и на фланелевом полотенце, которым Фрэнк обтирает лицо, и на флаконе, из которого он выдавливает на ладонь лечебный шампунь, и на мыле без отдушки – на всем изображена эмблема двуцветного кружка; она же красуется и на коврике перед ванной, куда Фрэнк ступает, закончив мытье, и на полотенце, которым он вытирается, и на халате, в который затем облачается. Знакомый логотип, варьируя вид и размеры, появляется не менее чем на сорока семи различных предметах, аксессуарах и туалетных принадлежностях, находящихся в ванной комнате. Логотип-кружок величиной с монетку выгравирован даже в углу предательского зеркала.
Чувствуя приятное покалывание в дочиста вымытой теплой коже, Фрэнк шаркает на кухню, пальцами придавая влажным волосам примерно ту форму, которую они должны принять, когда высохнут. Утренний ритуал отработан с точностью до мгновений: когда Фрэнк приходит на кухню, в кофейник падают последние капельки кофе, – так что остается лишь подхватить его и налить себе полную кружку.
Дуя на пар от горячего кофе, Фрэнк раздвигает шторы и, глядя на покрытый серебристой дымкой город, делает первый глоток.
Обычно Фрэнк любуется видом из окна не дольше трех секунд, но сегодня утром он не торопится. Пусть даже расположение каждого здания, шоссе и этого пустого прямоугольника с грудой щебня знакомо ему досконально, образуя часть подробной и постоянно обновляемой мысленной карты, – он чувствует, что во имя будущего просто обязан превратить любование видом в особую церемонию; и в дальнейшем будет вспоминать, как каждое утро, в 6.17, на протяжении тридцати трех лет, он стоял на этом месте и глядел в окно.
Он подозревает, что в течение всего дня будет так же фиксировать подобные мелкие штришки, отмечающие его привычный распорядок дня; в любой другой день Фрэнк проделывал все эти действия на автопилоте, но сегодня он будет все смаковать, как осужденный на много лет преступник, для которого срок заключения вот-вот истечет, смакует свой последний обед на оловянном подносе, последнюю прогулку, последнюю перекличку. Приятно, конечно, сознавать, что всего этого не придется больше делать, – но без этого будет как-то непривычно. После тридцати трех лет рутинные действия превратились в прочные подпорки Фрэнковой жизни. Он ненавидит эту рутину, но отнюдь не уверен, что сможет как-то обходиться без нее.
И потому, осознанно и сосредоточенно, глазеет на пейзаж за окном, который видел уже тысячи раз – и в темноте, и в неверном рассветном освещении, и при дневном свете. Он оглядывает толстоногую эстакаду, длинную узкую полоску железнодорожной насыпи, вдоль которой стальной гусеницей ползет пассажирский поезд, все это бездревесное, безрадостное пространство, занятое бетонными постройками с плоскими крышами и сбившимися в кучу домишками. Панорама захватывает и "Дни" (как и в квартирах всех остальных служащих): далекие верхние этажи магазина словно крышкой накрывают город; однако, чуть-чуть нагнув голову, можно убрать эту крышку из поля зрения, – тогда она скрывается за крышами домов.
Теперь он чувствует, что насмотрелся вдоволь. В этот жестко расписанный по минутам утренний ритуал ему в свое время удалось втиснуть две минуты на отдых, так что – если не возникает никаких серьезных помех – он всегда выходит из дома без опоздания. Но сейчас он потратил одну из этих двух минут, другую лучше оставить про запас – на всякий случай.
Его немного забавляет собственное беспокойство об опоздании на работу, так какой искренне полагает, что сегодня – его последний трудовой день в "Днях", однако не так-то просто расстаться с тридцатитрехлетней привычкой. Хотелось бы ему знать – долго ли будет приспосабливаться живущий в нем робот к жизни после "Дней"? Будет ли он все так же пунктуально просыпаться в шесть утра – каждый день, до самой смерти, – даже если просыпаться вовсе незачем? Будет ли он по-прежнему устраивать себе кофейный перерыв в 10.30, обеденный перерыв – в 12.45, чайный перерыв – в 16.30? Такой распорядок, намертво въевшийся в его мозг за долгие годы повторения, трудно будет преобразовать в иную канву, более походящую для вольного, досужего времяпрепровождения. Больше половины жизни он двигался по одной наезженной колее, точно игрушечный паровозик, проделывая один и тот же маршрут шесть дней в неделю. Воскресенья проходили будто в летаргическом оцепенении: проснувшись, как обычно, в шесть утра, Фрэнк убивает время – то задремывает, то читает газеты, то смотрит телевизор. При этом он целый день чувствует себя как-то сонно, как будто не в своей тарелке – его тело не в силах подладиться к такой икоте, прервавшей отлаженный ритм дневной круговерти. Может, именно такая жизнь ему предстоит, когда он уйдет на пенсию? Одна долгая череда воскресений?
Ну, будущим он займется, когда оно наступит. А пока приходится довольствоваться сегодняшним днем – четвергом.