Фрэнк вставляет ломтик хлеба в хромированный тостер, который контурами и расположением отверстий напоминает старый автомобиль. Включает портативный телевизор, стоящий на столе рядом с тостером. Излишне говорить, что на корпусах и телевизора, и тостера виднеется все тот же логотип "Дней" – две слипшиеся спинами буквы D.
Телевизор запрограммирован так, что при включении автоматически настраивается на канал телемагазина "Дней". На экране две женщины неопределенного возраста с восковыми лицами разливаются соловьем над ожерельем искусственно выращенного жемчуга в три нити из "Ювелирных изделий", а за ними, вызывая тошноту, раскачивается туда-сюда компьютерное изображение интерьера этого первого и (возможно) крупнейшего гигамаркета в мире.
Нажатием кнопки на пульте управления Фрэнк переключается на новостной канал и смотрит репортаж о возведении в Австралии первого в мире терамаркета с официальным названием "Чертовски Большой Магазин". До завершения строительства "Чертовски Большого Магазина", который призван обслуживать не только Австралию и Новую Зеландию, но также страны Океании и Юго-Восточной Азии, остается предположительно восемнадцать месяцев, но даже и в нынешнем скелетоподобном виде он уже превосходит размерами своего ближайшего соседа – гору Айерс-Рок.
Тостер выбрасывает готовую продукцию – поджаренный хлебец. В углу ломтика бросается в глаза зарумяненное дочерна полукружие, сросшееся со своим нетронуто-белым близнецом. Этот-то уголок Фрэнк намазывает маслом и откусывает прежде всего.
Ест Фрэнк мало. Он даже тост не доедает. Наливает себе еще одну кружку кофе, выключает телевизор и направляется в гардеробную.
По холлу с высоким потолком он проходит мимо дверей в комнаты, которыми редко пользуется. Безупречная и дорогостоящая обстановка этих комнат покрылась бы толстым слоем пыли, если бы не исправные старания уборщицы – Фрэнку ни разу не доводилось ее видеть. С одной стороны вдоль стены холла тянутся полки с книгами, которых Фрэнк не читал, а на другой стене висят картины, которые он давно перестал замечать. За Фрэнка – воспользовавшись на свое усмотрение его "иридиевой" карточкой – эти книги и картины, а также остальные предметы обстановки выбрал декоратор интерьеров, служащий "Дней" с суетливыми пальцами. Фрэнк до сих пор не выплатил сумму, превысившую лимит карточки, поэтому, уйдя с работы, он должен будет возвратить магазину почти все свое имущество. Но расставаться со всеми этими вещами ему ничуть не жаль.
В гардеробной его уже ждет наряд для четверга: каждый предмет одежды аккуратно вывешен или выложен. Вчера вечером, перед тем как отправиться спать, Фрэнк положил под пресс брюки от четвергового костюма. К утру складки обрели приятную жесткость.
Фрэнк одевается размеренно и методично, после каждого действия отпивая кофе. Он натягивает прохладную на ощупь хлопчатобумажную рубашку в тонкую голубую полоску с простыми белыми пуговицами, повязывает вокруг шеи темно-бордовый шелковый галстук. Надевает грифельно-серый пиджак и такие же брюки, поверх темно-синих носков обувает черные башмаки с мягкой стелькой, скорее удобные, чем элегантные. Затем сверяется с зеркалом в человеческий рост, стоящим под небольшим наклоном в углу комнаты.
Он терпеливо, по кусочкам, собирает свой портрет.
Одежда помогает ему. Ведь говорят же, что одежда делает человека, – и Фрэнк, вырядившись в лучшее, что только предлагалось в отделе "Мужской одежды" гигамаркета, чувствует себя и впрямь только что сделанным. Вначале проступают изящные линии костюма. Пустоты вскоре заполняют галстук, рубашка и обувь. Последними показываются голова, шея и руки Фрэнка – их изображение вызвать труднее всего. Боже, он ведь иногда совсем не может вспомнить, как выглядит его собственное лицо! Как только оно появляется в зеркале, его очевидная знакомость укоряет недавнее бессилие памяти, но пока еще Фрэнк тщится вспомнить хотя бы единую черту, он искренне опасается, что окончательно выпал за грань бытия – скользнул вбок, в лимб, превратился из профессионального призрака – в самого настоящего.
Он нарочно сверяется с часами – 6.34, – делая мысленно пометку в воображаемом памятном альбоме. Ведь в 6.34 утра каждого рабочего дня, плюс-минус минута, он стоял здесь, заново облачившись в костюм, каждый предмет которого изнутри имел ярлычок с вытканной парочкой близнецов-полукружий – черного и белого – повыше инструкций по стирке и глажке. Но завтра он уже не будет стоять на этом месте. В одном из шкафов его гардеробной приготовлен запакованный чемодан. На флуоресцентной розовой бирке, прикрепленной к ручке чемодана, проставлен номер рейса и трехбуквенный код аэропорта в Соединенных Штатах. На чемодане лежит авиабилет первого класса. Завтра в 6.34 утра Фрэнк будет сидеть в салоне серебристого пассажирского самолета, паря над створоженной облачной гущей, мчась вослед солнцу. Без возврата – билет в один конец. Он замирает – все еще не в силах поверить, что сможет унестись прочь от этого города, порвав связь с единственным местом, которое он когда-либо называл своим домом, совершенно не зная, что ждет его впереди. Едва слышный внутренний голос спрашивает, не сошел ли он с ума, но тут же более громкий, сильный голос со спокойным убеждением возражает: Нет.
Нет. Уехать отсюда – вот, пожалуй, самое здравое решение, какое он когда-либо принимал. Но в то же время и самое жуткое.
Вернувшись на кухню, Фрэнк наливает себе третью порцию кофе, наполняя кружку до краев и опустошая кофейник.
Выпив до половины эту последнюю порцию утренней дозы кофеина, Фрэнк ощущает легкий позыв в нижней части живота и удовлетворенно направляется в ванную комнату, чтобы занять там сидячее положение и освободить кишечник; испражнения оказываются скудными, твердыми и сухими, и тем не менее освободиться от них приятно. На каждом листике сверхмягкой трехслойной туалетной бумаги, которой Фрэнк пользуется, пропечатаны едва заметные сдвоенные полукружия. Когда-то, в молодости, Фрэнк относился к логотипу "Дней" с почти религиозным благоговением. Эта вездесущая эмблема, как икона, излучала какую-то мощь. Фрэнк гордился, что и он причастен этому символу. Но если в былые годы его бы покоробило от подобного святотатства, то теперь он совершенно спокойно этим символом подтирается.
Перейдя в спальню, Фрэнк довершает свой наряд единственным аксессуаром – наручными часами от "Дней" (золотой корпус, лакированный кожаный браслет, швейцарский механизм). Прежде чем положить бумажник во внутренний карман пиджака, он проверяет, на месте ли "иридиевая" карточка, – и не потому, что опасается, не украдена ли она, а потому, что проделывал это ежеутренне в 6.41 на протяжении тридцати трех лет.
Он извлекает из бархатного футляра свой "иридий". Карточка переливается разноцветным сиянием, будто прямоугольный кусочек перламутра. Поднеся ее к свету и слегка выгнув, Фрэнк наблюдает, как по ее поверхности одна за другой пробегают радуги, рябясь вокруг выпуклых букв его имени и цифр номера карточки, вокруг зернистого логотипа "Дней". Трудно поверить, что столь легкая и плоская вещица способна давить, как мельничный жернов. Трудно поверить, что столь красивая вещица способна быть источником стольких несчастий.
Он снова прячет карточку в футляр, футляр – в бумажник. Теперь он готов к выходу. Его здесь больше ничего не удерживает.
Разве что…
Он расходует свою вторую "свободную" минуту, бродя по квартире и трогая различные вещи, которые пока принадлежат, но уже завтра перестанут принадлежать ему. Кончики пальцев скользят по тканям, по лакированным и стеклянным поверхностям, он переходит из комнаты в комнату, двигаясь по жилому пространству… Несмотря на всю эмоциональную привязанность Фрэнка к этой квартире, она немного напоминает музей.
Как он умудрился скопить столько собственности, столько мебели и предметов искусства, – для самого Фрэнка оставалось загадкой. Он смутно припоминает, как в течение последних тридцати трех лет доставал свой "иридий", чтобы расплатиться за покупки, выбранные в считанные секунды, но его память упорно отказывается сообщить, вправду ли он покупал некоторые предметы – вроде этой вот вазы в стиле "арт-деко" или вон того турецкого ковра-килима, – не говоря уж об их стоимости. Наверное, некоторые предметы обстановки, о которых Фрэнк ничего не помнит, приобретал за него и доставлял сюда все тот же декоратор интерьеров из "Дней", – но не все же! Вот, значит, как мало значили для Фрэнка эти вещи, какими нереальными они казались. Он делал покупки, повинуясь рефлексу, то есть не потому, что хотел покупать, а потому, что "иридиевая" карточка внушала ему, что он способен покупать, – и теперь он влез в такие долги, что ему понадобится работать еще лет десять, чтобы полностью расплатиться с ними.
Но мысль об очередном дне в "Днях" ему невыносима, а так как все это имущество не имеет в его глазах никакой ценности, даже сентиментального свойства, то он не испытывает ни малейших колебаний, думая о принятом решении заявить сегодня о своем уходе. Уволиться, как сказали бы американцы. (Какие они прямодушные, эти американцы. Всегда находят краткий способ выражения. Потому-то Фрэнк и желал бы поселиться среди них – его восхищают в других те качества, которых, по его мнению, не хватает ему самому.) Он подсчитал, что, продав эту квартиру со всем ее содержимым, его наниматели сочтут, что он с ними в расчете. Если же нет – ну, тогда им придется поискать его в Америке. А Америка – очень большая страна, да и Фрэнк – такой человек, что разыскать его будет очень нелегко.
Обход квартиры завершен. Часы показывают 6.43 – он исчерпал свой запас времени до предела. Больше медлить нельзя. Фрэнк снимает с вешалки черное кашемировое пальто и надевает его. Дверь легко распахивается, затем замки защелкиваются. Фрэнк выходит на площадку, расположенную на центральной лестнице, которая вьется вокруг шахты лифта, заключенной в железную клетку. Он нажимает на кнопку "вниз", и из недр шахты доносится гул мотора и скрип колес. Тросы начинают разматываться.
2
Телесные благодеяния:в некоторых христианских вероучениях – семь определенных милосердных поступков, связанных с оказанием физической помощи
6.52
На то, чтобы дойти от своего дома до станции, Фрэнк тратит пять минут. В первые годы работы в "Днях" у него уходило на это четыре минуты. С возрастом он не стал медлительнее. У него до сих пор ноги двадцатилетнего. И все же его походка утратила упругость.
Он останавливается возле станционного газетного автомата, вставляет в щель свой "иридий" и выбирает издание. Газета падает по желобу в лоток, и Фрэнк извлекает ее. Автомат считывает с "иридия" нужную сумму и возвращает карточку. Проделав подобную же операцию, Фрэнк покупает билет туда и обратно и полистироловый стаканчик кофе.
Он проходит через турникет и поднимается по ступенькам на платформу, где уже стоит десяток пассажиров, время от времени бросающих полные ожидания взгляды на уходящие вдаль рельсы. Как и у Фрэнка, у всех в руках свежие газеты и горячие напитки, а на шее – невидимое ярмо. Он давно выучил эти лица, а из подслушанных бессвязных разговоров знает даже имена, соответствующие некоторым из лиц. И он, и они – старые вояки, братья и сестры по оружию, ведущие каждодневные бои в течение стольких лет, что и подсчитывать их не хочется. К своему удивлению, Фрэнк вдруг ощущает грусть при мысли о том, что сегодня он последний раз находится в их компании. Он шагает по платформе, беззвучно прощаясь с каждым в отдельности. Один или два человека отрывают взгляд от газет, когда он проходит мимо, но большинство не обращает на него внимания.
Он занимает место возле деревянного навеса, на котором краска цвета жженной слоновой кости почти совсем не видна за множеством граффити. Прохладный ветер поднимает с асфальтового покрытия платформы песчаные вихри, подхватывает и кружит в воздухе выброшенные конфетные обертки и пакетики от чипсов. Сорняки неровно колышутся между покрытыми ржавчиной железобетонными шпалами. Наконец из громкоговорителей, будто сделанных из мокрого картона, доносится нечленораздельное бормотание, и, ко всеобщему облегчению, рельсы начинают гудеть.
Поезд весело подъезжает, со скрежетом останавливается и распахивает двери настежь. Фрэнк находит свободное место и садится. Двери закрываются, поезд с лязгом и грохотом отъезжает от платформы, неуклюже набирая скорость. Подвижной состав так стар, что его можно считать антиквариатом. Вагоны визжат и раскачиваются, колеса пляшут по рельсам; от обивки сидений пахнет горелыми апельсинами, окна – грязно-желтые.
Фрэнк знает, что у него в запасе – тридцать одна минута (не считая задержек) на то, чтобы прочесть газету и выпить кофе, однако сегодня он не торопится приняться ни за то, ни за другое, вместо этого внимательно оглядывая вагон и запоминая все детали. Обтрепанный уголок плаката, рекламирующего давным-давно закончившуюся распродажу в "Днях". Пустая пивная банка, с грохотом катающаяся взад-вперед по серо-бурому линолеумному полу. Лозунг на стене, написанный синим фломастером: "Гигамаркет – говно" (крик души, с которым Фрэнк чувствует некоторую солидарность). Вот синхронно мотаются головы пассажиров, а им вторят болтающиеся из стороны в сторону ременные петли поручней, свисающие с потолка. За окном проплывает город цвета серы.
Он не будет по этому скучать. Он нисколько не будет по этому скучать.
В сегодняшней газете он находит для себя мало интересного – как и обычно. Он покупает и читает газеты машинально, по привычке. Все, что происходит в этой стране, больше его не заботит. Все новости кажутся старыми. Беспорядки, диспуты, преступность, вилянье политиков, напыщенность духовенства, интриги королевского семейства… Да всё это уже было. В новостях, кроме имен, ничего не меняется.
Но Америка – в Америке всегда что-нибудь происходит. Если ураган – то такой, что оставляет тысячи людей без крова, если серийный убийца – то такой, что оставляет десятки трупов. Судебный процесс, эффектно оправдывающий истца – гражданского чиновника, который эффектно отказался от взятки. Колоссальные зарплаты, колоссальные трагедии. Все – на широкую ногу. Два гигамаркета – это же надо! Не то чтобы гигамаркет – непременно признак величия, но, так как Северная Америка – единственный континент, где их сразу два, можно только подивиться такому чуду. Они вдобавок еще и открыты круглосуточно.
Фрэнк надеется посетить оба магазина – "Блумбергз" в Нью-Йорке и "Блумбергз" в Лос-Анджелесе, – хотя бы только из профессионального любопытства. Он собирается проехаться от восточного побережья до западного, путешествуя поездами, машинами и автобусами, украдкой наблюдая за страной и ее народом. Затеряться в такой огромной стране не составит труда, да это не будет и чем-то необычным. Америка кишит потерянными душами, которые скитаются по ее пустоте, которые любят ее пустоту. Быть может, там-то, среди этого тайного племени безликих и безродных он обретет и дом, и друзей.
Как и для многих других, для него эта страна уже отслужила свое. Иссохла. Вылущилась. Как и многих других, его здесь не ждет ничего, кроме долгих лет работы, краткой жизни на пенсии и незаметной смерти. Эта страна оскудела духом. Эта страна утратила почти все, что имела раньше, и принялась яростно, хищно защищать то немногое, что у нее еще осталось. Эта страна, страшась будущего, упорно смотрит назад, в прошлое. Эта страна – уже не родина для своих жителей, а музей своей более славной поры.
Голос, в котором слышны усталость и скука, хотя это всего лишь запись, дважды объявляет название станции. Поезд замедляет ход и делает остановку, вагоны стукаются друг о друга, как караван мультяшных слоников, тыкающихся друг дружке в спину. В вагон входит тощая девица в рваных джинсах и объемистом анораке. Она идет по проходу и плюхается на сиденье рядом с какой-то солидной дамой. Хмыкнув и нарочито-шумно взмахнув бульварным журналом, дама дает понять девице, что вокруг полно других свободных мест, но девица, видимо, не робкого десятка. Она не двигается с места, вид у нее насупленный и лукавый.
Фрэнк, ощущая знакомое покалывание в затылке, наблюдает за ней.
И точно – едва поезд тронулся, как рука девицы скользнула через подлокотник сиденья к застежке на сумочке солидной дамы. С лица девушки не сходит маска равнодушия, вялый взгляд блуждает вдалеке. Она знает в своем деле толк, Фрэнк вынужден отдать ей должное. Хорошо выучилась профессии, – наверно, нелегко ей это далось, прошла через побои в ту пору, когда ее пальцы были не такими ловкими, а ноги – не такими проворными. Но он-то понимает, чем она занята. Продашь карточку "Дней" на черном рынке – и тебе на пару недель обеспечена сытная еда. (Продашь ее переодетому полицейскому – и тебе на пару лет обеспечена тюремная баланда.)
Выглядывая тайком из-за края газеты, он следит за тем, как происходит кража. Рука, воровато расстегивающая сумочку и шарящая внутри, как будто не принадлежит девице. Кажется, будто она орудует сама по себе, как самостоятельное верткое, паукообразное существо. Солидная дама и не замечает, что содержимое ее сумочки вслепую обыскивают опытные пальцы. Не отрываясь от журнальной статьи, она сосредоточенно грызет заусенец.
Фрэнк ждет, когда вынырнет рука девицы. Наконец-то! Быстро мелькнув над подлокотником, серебристо-серый кусочек пластика почти в то же мгновенье исчезает.
Фрэнк поднимается, кладет на свое сиденье газету, шагает через проход, хватается рукой за висячий ремень поручня и, склонившись над девицей, буравит ее взглядом своих серых глаз.
– Верните ее на место, – говорит он.
Девица безучастно смотрит на него, и в этом безучастии чувствуется вызов.
– Даю вам единственный шанс вернуть ее. В противном случае я дерну за шнур связи и вызову транспортную полицию, – и тогда вы уже полицейским будете объяснять, что делает в вашем кармане карточка "Дней" той женщины.
Тут солидная дама, нахмурившись, спрашивает:
– Вы что – о моей карточке говорите?
– Ну, так что? – обращается Фрэнк к девице, не спуская с нее глаз.
Та продолжает глазеть на него, потом медленно опускает голову и вздыхает. Запускает руку в карман и достает карточку.
– Подумаешь – какой-то паршивый "алюминий"!
Ограбленная женщина так и застывает с открытым ртом; правда, неясно, что тому причиной – то ли изумление при виде собственной карточки в руке девицы, то ли возмущение тем, что разглашен ее статус владелицы самого ничтожного счета в "Днях". Она выхватывает свою карточку и поспешно засовывает ее обратно в сумочку.
Поезд замедляет ход. Голос дважды объявляет название станции.
– Выходите здесь, – приказывает Фрэнк, отступая назад.
Девица вскакивает и, мотнув головой, устремляется к ближайшему выходу.
– Вы что же, позволите ей так вот уйти? – спрашивает женщина Фрэнка. – Негодяйка украла у меня карточку. Ее надо арестовать. Задержите ее! – Она обращается уже ко всему вагону. – Задержите ее, кто-нибудь!
Никто не двигается с места.
– Вам же вернули карточку, – говорит Фрэнк. – Если вам так хочется ее арестовать, вы ее и задерживайте.
Двери открываются, и девица, наглая до предела, на прощанье игриво машет Фрэнку и своей несостоявшейся жертве.
– Это же надо! – возмущается женщина.