С собой, в кивере, он принес две пригоршни свежих вишен. Юрген ел вишни по одной, а косточки выплевывал в воду.
— Что там такое? — спросил он, лениво указав на большой утес посреди воды: неровный прямоугольник, скошенный с одного бока. Утес был виден отчетливо: полнолуние, небо безоблачное — светло как днем.
— Когда мой дед был еще мальчишкой, — заговорил крестьянин с жаром, точно желая оправдаться, — герцог Вюртембергский велел сколотить плот и спустить на воду, чтобы измерить глубину озера. Взяли моток суровой пряжи, привязали к одному концу свинцовое грузило, кинули. Размотали моток до конца — а грузило все никак не достигнет дна. Взяли второй моток, связали нитки, опять стали разматывать. Так опускали грузило на длину девяти мотков, а дна все равно не нашли. И тут плот, хоть был он, конечно, деревянный, начал погружаться. Все, кто был на плоту, поспешили выбраться на берег. Перепугались страшно. Всем пришлось искупаться в озере, и, как люди говорят, в старости все они захворали ужасными болезнями.
— Говоришь, это и есть плот?
— Если присмотреться, можно увидеть на бревнах резной герб Вюртемберга. Пожалуй, стерся маленько, но его ни с чем не перепутаешь. — И крестьянин услужливо указал на какие-то еле заметные отметины на боках утеса, в которых человек легковерный и впрямь разглядел бы то, что ему внушали.
Однако Юрген задал ему перцу:
— Ах ты прохвост! Я смотрел, как тонули косточки от вишен — им ничего не сделалось. Одна косточка не обернулась двумя, а две — семнадцатью. И ни одна — ни одна, слышь ты, мошенник! — даже не попыталась сделаться ни рубином, ни изумрудом, ни змеей, ни коровой, ни, на худой конец, плотвичкой.
Крестьянин, возмущенно отнекиваясь, пытался проскользнуть мимо Юргена и сбежать с пирса. Но Юрген твердо вознамерился его просто так не отпускать. Началась игра в крысу и мастифа: крестьянин был крысой, а рейтары — мастифами. Они брали числом, а крестьянин — отчаянием и смекалкой.
Наконец Юрген нагнал крестьянина, но тот выскользнул из его рук. Вдруг Юрген обнаружил, что два товарища, хохоча, ухватили его самого, подкинули в воздух и швырнули в Муммельзее.
Все глубже, все глубже, все глубже погружался Юрген, задыхаясь. Вода была прозрачная-прозрачная, как хрусталь, но вдали становилась чернее, чем уголь: вот какая чудовищная пучина! Со зла на приятелей Юрген поначалу даже не замечал, что перестал задыхаться. И даже удивиться не успел этому странному обстоятельству: в глубинах что-то мельтешило. Какие-то существа, на расстоянии казалось — полчище лягушек — сновали взад-вперед. Вблизи же они были вылитые люди, только зеленокожие, а одежда, из красивой тонкой материи, соткана явно из водорослей и прочей подводной зелени.
Все новые и новые водяные духи выплывали наверх, точно птицы-нырки. Они быстро окружили Юргена. Их было такое множество, что он поневоле повиновался, когда сильфы объяснили ему жестами и мимикой, что ему следует спуститься на самое дно Муммельзее. Точно стая птиц, которая, описывая круги, постепенно снижается до самой земли, влекли они его вниз.
Наконец Юрген ступил одной ногой на дно озера, взметнув облачко ила. Наступил другой, взметнув второе облачко. А его уже поджидал сильф или никс (в таксономии озерных духов наш рейтар был не особо сведущ), одетый в наряд из золота и серебра. По этой примете Юрген опознал в нем короля Муммельзее.
— День добрый, Юрген, — сказал король. — Надеюсь, ты в добром здравии?
— Божьей милостью здоров, ваше величество, благодарю за заботу! — вскричал Юрген. — Но откуда вам знать мое имя?
— Невелика загадка, мой дорогой друг: я читаю о твоих приключениях и недавно вычитал, что твои мнимые друзья вероломно швырнули тебя в наше озеро.
Эспаньолка и подвитые усы короля легонько колыхались в воде, и Юрген схватился за горло, вдруг осознав, что дышит субстанцией, непригодной для смертных. Но тут король рассмеялся, столь добросердечно и искренне, что Юрген невольно засмеялся сам. Сообразив, что человек, способный смеяться, наверняка жив и не задыхается, он отбросил страхи.
— В каком мы краю, — спросил Юрген, — и что за люди здесь живут?
— Мир устроен по пословице: «Как наверху, так и внизу». У нас есть свои фермы, города и церкви. Правда, бог, которому мы молимся, зовется не так, как ваш. Крыши кроем водорослями заместо соломы, в плуг запрягаем морских коньков, в коровниках доим морских коров. Рыбы-кошки ловят рыб-мышек, водяные гномы устраивают на дне свои шахты — добывают ракушки и самоцветы. А наши девушки хоть и покрыты чешуей, но по красоте и хитрости не уступят вашим, надводным.
С такими речами король Муммельзее повел Юргена по местам, радующим взор, не сообщив, куда именно, а никсы, которые провожали его вниз, повалили вслед нестройной толпой, пересмеиваясь и перекрикиваясь, посверкивая боками — ни дать ни взять, огромный косяк гольянов. Они плыли над извилистой дорогой. Вошли в лес из гигантских ламинарий. Заросли неожиданно расступились, открыв вид на сияющий белый город.
Чудес в этом подводном мегаполисе было без счета. Стены зданий — белые-белые, прямо светятся: король пояснил, что вместо штукатурки их покрывают толченым жемчугом. Правда, улицы тут не мостили драгоценными камнями вместо булыжников. Но самоцветные мозаики на фасадах выкладывали. Изображались на этих мозаиках не батальные сцены, но только играющие дети и целомудренно воркующие влюбленные. В архитектуре удачно сочетались мавританские и азиатские мотивы: минареты и пагоды сосуществовали в безмятежной гармонии. Входные двери имелись на всех этажах домов, от верхних до самого нижнего. Юрген не упустил из виду, что во дворце двери вообще не имели замков и не охранялись стражниками — что было, конечно, едва ли не самым дивным в сем мире.
Но чудеснее всех чудес, на вкус Юргена, была юная сильфида Посейдония, дочь короля, которая вышла встретить отца в городе. Едва разглядев, какая она стройная, безупречно сложенная, Юрген вознамерился завоевать ее сердце. Особо утруждаться ему не пришлось — он был красавец-мужчина с офицерской выправкой. Выслушав его смелые слова восхищения, Посейдония зарделась. Она вообще не ломалась. Надо сказать, озерные духи — народ языческий, не скованный христианскими представлениями о приличиях. И тела Юргена и Посейдонии вскоре слились во взаимной страсти.
Шло время. Миновало несколько дней, а может статься, и месяцев.
Однажды под вечер, лежа на кровати принцессы, в сладострастном хаосе из простыней и подушек, освещенный зеленовато-голубым полуденным светом, Юрген кашлянул и робко проговорил:
— Ответь мне, пожалуйста, на один вопрос, о моя несравненная и самая любимая.
— Спрашивай чего пожелаешь! — отозвалась пылкая молодая сильфида.
— Кое-что неотступно тревожит меня — наверно, это сущая мелочь, но лежит грузом у меня на сердце, не могу его сбросить, сколько ни стараюсь. Когда я только прибыл в ваш дивный богатый край, твой отец сказал мне, что читал про мои приключения. Что за колдовство такое? В какой только книге он мог про них прочесть? Ума не приложу.
— В какой? Да в этой, милый ты мой плутишка. — Самой очаровательной чертой сильфиды было то, что она любила Юргена таким, каков он был на самом деле, и ничуть не заблуждалась насчет его натуры. — Где ему прочесть, как не в этой книге?
Юрген окинул комнату взглядом и произнес:
— Не вижу ни одной книги.
— Конечно не видишь, дурачок. Будь книга здесь, как ты мог бы в ней находиться?
— Не могу знать, о радость моих очей, твой ответ для меня — неразрешимая головоломка.