День начинается плохо, почему бы не доставить себе маленькое удовольствие?
Я сую в планшетку карту, записную книжку и карандаши, меняю в фонарике батарейки и объявляю получасовую готовность. Мама уже сервирует стол.
– Максим, ты хорошо помнишь…
– Да, мама, каждые три часа.
– Звони в библиотеку, сегодня будет наплыв. И береги себя.
– Но ведь это моя главная задача, мама… Как тебе нравится?
Мерзавец Гвоздь не теряет времени даром и осыпает Надю комплиментами.
– Максим! – взывает Надя. – Поторопись, я боюсь не устоять!
Я приподнимаю чрезвычайно довольного собой Гвоздя за шиворот и встряхиваю, как щенка. Гвоздь покорно висит, как братец Кролик из моих любимых сказок, его смазливая физиономия расплылась в улыбке.
– А если это любовь? – мечтательно спрашивает он.
Надя чмокает его в щеку.
– Учись, Максим!
– Твоё счастье, негодяй, что ты мне нужен. – Я швыряю Гвоздя на диван.
– Побереги пыл, пойдём на смотрины к «белым невестам».
Так называл лавины наш друг Ганс Шредер, с одной из них в австрийских Альпах он и сочетался законным браком, мир его праху…
– Это я выспался? – взрывается Мурат и сбивчиво излагает всё, что он обо мне думает.
Равнодушно позевывая и смеясь про себя, я не без зависти вспоминаю, что Юлия, когда расходилась, на часы не смотрела и бездельничать не позволяла. Видимо, Мурат догадывается о моих мыслях и круто меняет направление главного удара. – А ты чего в глазах мельтешишь? Садись!
Это относится к Гвоздю, который бродит по кабинету, осматривая многочисленные кубки и грамоты в витринах.
– Ваши трофеи, Мурат Хаджиевич? – голосом отпетого подхалима спрашивает он.
– Не твоё дело!
– Не моё так не моё. – Гвоздь, как человек маленький, садится на краешек стула и исподтишка мне подмигивает. – Я и так знаю, что в «Спорте» вас ещё кавказским Жаном‑Клодом Килли называли.
Откровенная и грубая лесть, к тому же бессовестное вранье.
– Преувеличиваешь, – смягчается Мурат, с симпатией глядя на честную физиономию Гвоздя. – Ты ещё не женился?
– Нет, готовлю материальную базу.
– Машина, мебель?
– В этом роде, – туманно отвечает Гвоздь, запланировавший на лето покупку новых штанов. – Вот бы вас заполучить тамадой, Мурат Хаджиевич!
– Вполне возможно, – великодушно обещает Мурат. – А ты не паникёр, как твой начальник?
Гвоздь корчит серьёзную рожу – в знак свидетельства, что он не паникёр.
– Ну и что ты предлагаешь? – доверчиво, с подкупающей искренностью спрашивает Мурат. Он любит советоваться с народом, с простыми людьми – с инструкторами, горничными, вахтёрами.
Многие на это клюют, не догадываясь, что слушает их Мурат вполуха, а то и вовсе отключаясь.
– Я? – Гвоздь с сомнением тычет себя пальцем в грудь.
– Ты.
– А мне можно высказаться? – Простодушный Гвоздь ещё не верит.
– Нужно, – весомо подтверждает Мурат, гордый своей демократичностью. – Представь себе, что тебя посадили в моё кресло. Представил?
– А вы где будете? – дурашливо интересуется Гвоздь.
– Это неважно, меня нет, ты – начальник, – снисходительно поясняет Мурат. – Что ты будешь делать?
– Женюсь и – в отпуск, – после некоторого раздумья решает Гвоздь. – В Пицунду.
– Ну а сейчас, сейчас какое решение ты примешь в связи с бураном?
– Ясное дело, – уверенно говорит Гвоздь. – «Всем, всем, всем! Объявляется лавинная опасность! Выход из помещений…»
– Тьфу! И этот тоже паникёр. – Мурат сразу теряет к Гвоздю всякий интерес. – Тебе что, – вдруг нападает он на меня, – тебе плевать, а у меня убытки! Один день простоя канатки – пять тысяч, понял?
– На водке доберёшь, на барах и ресторанах.
– А, что с тобой говорить. – Мурат безнадёжно машет рукой. – Спиртное по другому ведомству, как не понимаешь?
Он встаёт, подходит к окну, смотрит на склоны. В одном он, конечно, прав, на его убытки мне плевать. Ну, не получит Мурат квартальной премии, парой сережек у Юлии будет меньше, велика беда.
– Буран кончился, а ты паникуешь, – угрюмо бурчит Мурат. Склоны как склоны, снег выпал – ну и что? Обязательно лавины? Даже сам Оболенский говорил, что не после всякого бурана лавины.
Я молчу, пусть облегчит душу, «А всё‑таки жаль», как поёт Окуджава, что нам уже по тридцать и, вместо того чтобы честно бороться на склонах, мы обречены отныне на кабинетные распри. У меня‑то способности были обыкновенные, а Мурат, не променяй он спорт на карьеру, мог бы и в чемпионы пробиться.
– Если каждого снегопада бояться, Кушкол закрывать надо, – убеждает он самого себя. – Когда мы были в Инцеле, тоже прошёл буран, а они расчистили трассы и катались. Помнишь?
– У них сантиметров пятьдесят выпало, а у нас восемьдесят. К тому же во время снегопада они лавиносборы из минометов обстреливали.
– А почему ты этого не делаешь? Две зенитки даром стоят, взял бы и обстрелял.
– Демагог ты, Мурат. – Я начинаю злиться. – Пять раз тебя просил дать на сезон артиллеристам квартиры, жили бы они здесь – никаких проблем не было.
– А где я тебе возьму квартиры? – огрызается Мурат. – Подмахнёшь проект – тут же дам, вот смотри, расписку пишу. Ну?
– Пошёл ты со своим проектом…
Не дипломатично, сейчас с Муратом нужно бы разговаривать по‑иному. Он отходит от окна и с силой садится в кресло, впервые я отчётливо вижу в его глазах откровенную неприязнь. А за что ему меня любить? За лыжи, которые отдал ему в Гренобле? Так добрые дела не прощаются, именно с той поры Мурат стал от меня отдаляться. За Юлию, которую он у меня отбил? Так он мучится незнанием, была или не была она моей. За то, что я единственный в Кушколе человек, который от него не зависит и не ищет его дружбы?
Я тоже его не люблю – за сытую непогрешимость в суждениях, за хамство по отношению к подчинённым и, наоборот, за прикрытое широким гостеприимством раболепие перед начальством. Я тоже далеко не ангел и тоже, бывает, даю волю страстям, когда нужен здравый смысл, но, по крайней мере, выбираю друзей из тех, кому я нужен, а не из тех, кто нужен мне.