Пелагии это состояние в людях было знакомо: носит в себе человек нечто, жгущее душу, терпит, сколько может, иной раз годами, а потом вдруг возьмет и первому встречному, какому-нибудь случайному попутчику самое больное и выложит. Именно что случайному, в этом вся соль.
- Обычная история, даже пошлая, - начал Долинин, кривовато усмехаясь. - Таких историй вокруг полным-полно. Не трагедия, а так, сюжетец для скабрезного анекдота про мужа-рогоносца и блудливую жену... Была у одного человека (который перед вами, но я уж лучше в третьем лице, так приличнее) молодая и прекрасная собой жена.
Он ее, разумеется, обожал, был счастлив и полагал, что она тоже счастлива, что проживут они вместе до гроба и, как говорится, скончаются в один день. Ну, не буду рассусоливать - материя известная... И вдруг - гром среди ясного неба. Полез он за какой-то ерундой в ее ридикюль... Нет, я лучше уточню, потому что это еще подчеркнет пошлость и комизм... Ему, дураку, пудреница понадобилась, прыщ присыпать, поскольку предстояло важное выступление в суде, а тут, понимаете, прыщ на носу, неудобно. То есть это мне тогда казалось, что выступление на процессе - штука очень важная, - перешел-таки с третьего лица на первое Сергей Сергеевич. - До той минуты, пока я в ридикюле записочку не обнаружил.
Самого что ни на есть пикантного свойства.
Пелагия ахнула.
- Я же говорю, история пошлейшая, - оскалился Долинин.
- Нет, это не пошлость! - воскликнула монашка. - Это худшее из несчастий! А что часто случается, так ведь и смерть не редкость, но никто ее, однако, пошлой не называет. Когда единственный на всем свете человек предает, это еще хуже, чем если б он умер... Нет. Это я греховное сказала.
Не хуже, не хуже.
Пелагия побледнела и два раза резко качнула головой, словно отгоняя какое-то воспоминание или видение, но Сергей Сергеевич на нее не смотрел и, кажется, даже не слышал возражения.
Продолжил прерванный рассказ:
- Бросился я к ней требовать объяснений, а она вместо того, чтобы прощения просить или хоть соврать, говорит: "Люблю его, давно люблю, больше жизни. Не решалась тебе сказать, потому что уважаю и жалею, но раз уж так вышло..." Оказался наш давний знакомый, друг семьи и частый гость... Богат, хорош собою, да еще и "сиятельство". Долго ли, коротко ли, переехала она к нему.
Я совсем голову потерял. Какая там служба, какие важные процессы, если мир рушится... Никогда бы не подумал, что могу униженно умолять, рыдать и прочее. Смог, преотличным образом смог!
Только все впустую. Жена моя - существо доброе, сострадательное. Когда я рыдал, она вместе со мной слезы проливала. Я на колени, и она тоже сразу - бух! Так и ползаем друг перед дружкой. "Ты меня прости", "Нет, это ты меня прости", ет цетера, ет петера. Однако при всей сострадательности дама она твердая, с важного не сдвинешь - это я и раньше в ней знал. И уважал. Конечно, и теперь не сдвинулась, только зря я терзал ее и себя. А однажды, воспользовавшись тем, что я разнюнился [здесь в голосе Сергея Сергеевича впервые прорвалось прямое ожесточение], она выпросила у меня отдать сына. Я отдал. Надеялся благородством и жертвенностью впечатлить. И впечатлил. Только вернуться ко мне она все равно не вернулась... И знаменитый проект, реформаторский-то, написал я именно тогда. С тайной, почти безумной целью.
Нарушил все субординации, тон взял предерзкий.
Думал: выгонят со службы - так уж все равно, пускай одно к одному. А ну как вознесусь, карьеру сделаю? Ведь мысли-то неглупые, государственные, давно выстраданные... Сначала и вправду от должности отстранили. Я не содрогнулся, даже удовлетворение испытал. Ну, так тому и быть, думаю.
У меня, видите ли, как раз в ту пору один план созрел.
- Какой план? - спросила Пелагия, догадываясь по тону, что план был какой-то очень нехороший.
- Отличнейший, - усмехнулся Долинин. - Даже единственный в своем роде.
- Даже единственный в своем роде. Дело в том, что у счастливых любовников свадьба наметилась. Ну, не вполне, конечно, полноценная, потому что венчания быть не могло, однако же нечто вроде свадебного пира. В столице ведь нравы не то что в провинции, там теперь и свадьба с чужой женой не редкость. "Гражданский брак" называется. Подготовили они все на широкую ногу. По-современному, без ханжества. Уж пир так на весь мир. В том смысле, что настоящая любовь выше людских законов и злословия. А я сделал вид, что смирился в неизбежностью. Некоторые доброжелатели давно меня уговаривали "смотреть на вещи шире", вот я и посмотрел. - Сергей Сергеевич сухо, кашляюще рассмеялся. - Таким агнцем, таким толстовцем прикинулся, что - вы не поверите - был удостоен приглашения на сие празднество любви, в числе прочих избранных. Тут-то план и возник...
Сначала хотел по примеру жителей страны Восходящего Солнца прилюдно брюхо себе ножом взрезать и внутренности прямо на свадебный стол вывалить - угощайтесь, мол. Но придумал еще лучше.
Пелагия вытаращила глаза и прикрыла ладонью рот.
Рассказчик неумолимо продолжал свою мучительную повесть:
- Приду, думал, с букетом и бутылкой ее любимейшего белого вина, которое раньше позволял себе покупать лишь два раза в год - на день ее ангела и в годовщину свадьбы. В разгар пира по-, прошу слова - мол, желаю тост произнести. Все, конечно, уши навострят, на меня уставятся. Такая пикантность: брошенный муж поздравляет молодых.
Одни умилятся, другие внутренне осклабятся. И я произнесу речь, очень короткую. Скажу: "Любовь - Всесокрушающая сила. Пусть вечно сияет вам ее улыбка, как сейчас просияет моя". Открою бутылку, наполню до краев кубок, подниму его выше головы и подержу так некоторое время - это специально для сына, который, конечно, тоже будет на пиру. Чтоб как следует все запомнил. А после вылью содержимое кубка себе вот сюда. - Долинин ткнул пальцем себе в лоб. - Только в бутылке у меня будет не вино, а серная кислота.
Пелагия вскрикнула, но Сергей Сергеевич, кажется, опять не услышал.
- Я незадолго перед тем одно дело вел - преступление страсти. Там женщина одна, уличная, из ревности своему "коту" вот этак же плеснула в физиономию кислотой. В морге видел его труп: кожа вся сошла, губы изъедены вчистую, и этакая ухмылка голых зубов... Вот и я надумал молодым такую же "улыбку всесокрушающей любви" явить.
Боли не боялся - даже алкал, как наслаждения.
Только такая боль и могла бы сравниться с огнем, что сжигал меня изнутри все те месяцы... Я бы, конечно, скончался на месте, потому что при ожоге большой обширности сердце не выдерживает болевого потрясения. А они пускай жили бы себе и наслаждались счастьем. Сны по ночам видели... И сын чтобы на всю жизнь запомнил... Такой, в общем, у меня образовался план.
- И что помешало его исполнению? - шепотом спросила монахиня.
На сей раз Долинин услышал - кивнул.
- В самый канун знаменательного дня вдруг пришел мне вызов в самые эмпиреи власти. Свершилось-таки чудо, нашлись наверху люди государственного мышления. Обласкали, вознесли, дали новый смысл в жизни. Я, конечно, будучи все еще не в себе, принял это за знак. Мол, вот она, возможность доказать жене, что я - великий человек, покрупнее ее графчика. Будут у меня и положение, и богатство, и власть.
По всем статьям его превзойду. Тогда-то она и пожалеет, раскается. (Ничего бы она, разумеется, не раскаялась, потому что не такая женщина, но я ведь говорю - не в себе я был.) Прежде чем закончить рассказ; Сергей Сергеевич немного помолчал и договорил, совсем другим тоном, безо всякого ожесточения и самоедства:
- Однако смысл знака был вовсе не в том. Мне впоследствии один человек растолковал - не важно кто, вы его не знаете. Он сказал: "Это вас Бог пожалел. Пожалел и спас вашу душу". Вот как просто.
Меня Бог пожалел. И когда я понял это, то уверовал.
Без мудрствований, без гипотез.