– Я тут чуть с ума… мы тут с Лешкой всю ночь с ума сходили! Так я и знала, блядуны проклятые, вместе, так я и знала… Сссучка. – Она дернулась к Наташе.
Из комнаты выглянул Леша – все в тех же брюках от костюма, но без пиджака и галстука. И без носков. Он перехватил Машу:
– Тихо, тихо, Маш, сейчас мы разберемся. Ты посмотри на них, Маш, посмотри… В грязи все, драные. Ребята, вы в милицию попали, да? У вас телефоны отняли, да? Позвонить не могли? – Он будто просил их: «Ребята, не сейчас, солгите что-нибудь, давайте оставим все как есть…»
– В милицию? Прям от парка? Бесшумно? Типа пока мы с тобой отошли тачку ловить в кабак, их повязали, молча? Сбежали они нарочно и всю ночь по кустам трахались!
– Тимофей, ну хоть ты скажи ей!
– Он улыбается, тварь, ты смотри на него, молчит и улыбается! Я щас глаза ему выцарапаю! И сучке твоей! Забирай ее, пока с лестницы не спустила!
Тимофей и правда улыбался. Все стало так легко, так просто. Узел не то что разрубили – не было никакого узла.
– Ты права, Машка, ты права. Мы – нарочно – всю ночь – по кустам – трахались. И дальше будем трахаться. Погоди, Таш, я сейчас возьму кой-чего и пойдем.
Он шагнул в комнату, Маша за ним.
– Ты куда собрался, интересно? А я, а девчонки? – Она уже не рвалась выцарапывать глаза, она перепугалась: – Всякое в семье бывает, Тимоша, если разок-то, я прощу…
– Ты? Простишь? Меня?
– Тимош, ты чего, про Лешку подумал? Ты не думай, ничего не было. Я всю ночь с ума сходила, мы переживали, в милицию хотели звонить…
– Маш, не надо сейчас, а? Пойду я, хватит. Паспорт возьму и вон штаны с рубашкой чистые…
– Ах, штаны тебе? Да ничего ты отсюда не возьмешь! Катись, как есть. Ничего тебе не будет – ни развода, ни квартиры, ничего.
– Маша, не ори. Я позвоню завтра, обсудим.
– Пойдем-ка домой, Наташа, дома поговорим…
– Нет, нет…
– Ну не плачь, Наташенька, ты не виновата, так вышло. Дома все пройдет.
– Я не пойду с тобой, не пойду…
– Ты моя жена, Наташа, я тебя люблю.
– А я тебя нет!
– Ну что же теперь, бывает… зато мы понимаем друг друга…
– Ничего ты не понимаешь.
– А что ж тут непонятного – ты семью решила разбить, Наташа. И нашу, и его. У подруги мужа увести, двух девочек без отца оставить. Ты этого хочешь?
– Со своими девочками я сам разберусь, Леша, – сказал Тимофей, выходя из комнаты. – Ты вон иди, Машку утешь. Я смотрю, ты уже начал сегодня ночью, и неплохо справился. Ну так иди, продолжай.
– Странно мне, Тимоша, от тебя претензии слушать, после всего-то…
– Хватит, пошли мы. Ташу я забираю.
– Куда, интересно?
– Не твое дело, разберемся.
– А мне тоже интересно, куда это ты меня заберешь…
– Для начала до твоего дома дойдем. Ключи не посеяла?
– Неа, вот, в кармане.
– Переоденешься, документы заберешь, а то нас в таком виде и правда в милицию загребут.
– А потом?
– Потом парню одному позвоню, у него дача пустует. Потом квартиру поищу. Не переживай, чего ты? Работа есть, деньги будут. Все у нас будет.
– А кота заберем?
– И кота заберем, сегодня же.
– А девочки как?
– Девочки… Давай потом об этом, Таша, потом…
Она о тех, кто останется ради тебя.
И ради кого останешься ты. Только об этом и речь, только это, по сути, и важно.
Я могла бы жить в любом подмосковном городке с индустриальным названием – Электрогорск, Электросталь, Электроугли, поэтому будем считать, что аист запутался в жирном черном дыму заводских труб Электрограда и выронил меня – прямо папе в руки.
– Какая красивая девочка, – сказал папа, – давайте ее возьмем и назовем Мартой.
Но тут вылезла моя вредная сестра и предложила другое имя, плоское и беззубое, с которым я промучилась много лет. Терпеть его не могу и в Сети все время напоминаю – Марта, меня зовут Марта.
Да, а мама в это время лежала в больнице. Она-то хотела мальчика, но раз уж папа нашел меня… Так я и стала папина дочка.
Мама вообще часто нездорова, сколько себя помню, все время думала, почему взрослые так много спят, почему у них болит то голова, то спина, почему они больше всего любят лежать с книжкой, вместо того чтобы играть со мной в конструктор и в карты. Я очень любила «дурака», а за партию в шашки один раз вырвала себе молочный зуб – он и так держался налипочке, мы с папой договорились, что я сама выдеру, без врача и ниточки к двери. В процессе игры крутила его в задумчивости и выкрутила в конце концов.
В Электрограде есть несколько заводов, один плавит военную сталь для ракет, на нем папа до сих пор следит за государственной тайной, на другом делают машины – там хорошо платят, но машины самые обыкновенные. Есть еще третий, секретный завод, о котором совсем нельзя говорить, он выпускает «урановые стержни для ядерных боеголовок» – и не спрашивайте, что такое, откуда мне знать. О нем помалкивают, и никто в городе не знал бы, если бы не «утечки». Приблизительно раз в двадцать лет сотни женщин Электрограда заболевают, и тогда все вокруг шепчутся: «Утечка, опять была утечка». Одна утечка случилась, когда маме исполнилось двадцать четыре, она стала падать в обморок без всякого повода и пришлось ей уйти с работы. А еще через двадцать лет она пошла гулять с Андрюшкой, моим новеньким племянником. Был жаркий июльский полдень, я что-то делала по дому и услышала, как мама вернулась за пеленкой, зашла в детскую и притихла. Минут через пятнадцать я заглянула в комнату – она неловко лежала на кушетке, сразу было видно, что не прилегла, а повалилась на бок, прижав руку. Я спросила: «А где ребенок?» – а она очнулась и говорит: «А я где?» Так мама заболела во второй раз.
Врач сказал: «ну вот, со всей вашей семьей перезнакомился. – Оказывается, и папа, и сестра уже приходили. – Сколько вам всем повторять, надо резать, тогда года два еще будет».
– Мне приснился Никола Угодник, спрашивает: «Чего тебе?» Говорю, жить очень хочу, и помирать страшно такой грешницей, дай мне еще времени, я хоть отмолю. А он – сколько тебе? Я сказала – как мамке хоть, до семись восемь лет. А он так усмехнулся и ответил: «ну смотри…»
Из окна детской видны три трубы, толстая серая, полосатая красно-белая и тонкая, длинная, из рыжего кирпича, самая любимая у меня. Она, как шея существа, закопанного под землей, выше самых высоких мужей, на ней едва заметные скобы, чтобы забираться наверх, и страшно подумать, что кто-нибудь когда-нибудь полезет. А на самой маковке у нее огоньки, чтобы отпугивать по ночам самолеты. А дымит она редко, тонко и серо – хорошая, в общем, труба.
Финал этой истории весьма поучителен. Дядя Витя, гордый, как молодой орел, отказался надевать оскверненную тюбетейку даже после стирки, и она досталась папе, который износил ее до полного истления.