Дядя Витя, гордый, как молодой орел, отказался надевать оскверненную тюбетейку даже после стирки, и она досталась папе, который износил ее до полного истления.
Они всегда были вместе, как на том фото – тетя Лида, дядя Витя, папа и еще тетя Нина с безглазой куклой.
А я? У меня даже нет нормальной Семьи и нормальных Родственных Связей. Есть только мы.
Смирение – вот чего я жду от старости.
Ее звали Анастасия, и я не особенно жаловала ее за излишнюю опеку, но у меня такое же тело, руки, маленькая нога, острый подбородок, цвет волос (она не поседела до самой смерти), мне нравятся мужчины с такими же нахальными глазами и ярко выраженным мышечным «треугольником», как у ее Васенки, я обожаю котов и надеюсь состариться примерно так же.
Только у меня еще будет Интернет.
Тетя вспоминала бабушку – «ты похожа на нее, она всегда одевалась по-особенному. Я помню, мы шли в соседнюю деревню, и на ней было красное прямое платье в мелких ландышах и туфли-лодочки с ремешками». Да, я бы тоже так нарядилась и шла по оврагам – в длинном платье. Я спросила, почему она не вышла замуж, оставшись вдовой в тридцать один. Дядюшка спокойно заметил: «Отца любила. Ну и приходил к ней два раза Вовка Сысоев, но я сказал, что если что – топором зарублю обоих. Может, это сыграло…»
Я запомнила его огромную голову на тощей шее, высохшее тело и тяжелый больной взгляд. В августе я увидела то же самое выражение в глазах своего дядюшки. Мама тогда сказала, что меньше, гораздо меньше года осталось. Сразу оговорюсь – я ничего особенного не чувствую по этому поводу, просто запоминаю этот взгляд.
Мама считает, что он умирает неправильно – исповедовался вот не так, как положено:
– Надо говорить – «грешен, батюшка, грешен», а он – «не знаю, не помню»…
– А ты-то, – спрашиваю в ужасе, – ты-то откуда знаешь, что он сказал, ведь тайна исповеди?!
– А я на кухне все слышала, – отвечает, – дом-то маленький, не на улицу же мне было выходить.
– Господи, ты хоть не пересказывай никому.
Мама испытывает сейчас сложные чувства: она-то болеет уже больше десяти лет, и когда люди, пытаясь ее утешить, говорят, что, может, и не рак у нее вовсе, злится и начинает отстаивать свой диагноз, как заслугу, – это Бог ее спасает, а то бы давно уже… И вот сейчас она боится, что кто-нибудь скажет, – «от рака-то вон как сгорают», – поэтому нервно повторяет, что ее-то, ее-то Бог, а его, конечно, некому.
Когда заболела мама моего друга, он тоже страшно на нее злился за «неправильное отношение к смерти». Она спекулирует и трусит, говорил он. Но ведь это ее смерть, имеет право, отвечала я строго, дождись своей и веди себя по-своему, как правильно.
Но к близким трудно проявить такую же щедрость.
Мучаюсь часа два, а потом встаю и отыскиваю в шкафу круглую полосатую конфету с начинкой из темного шоколада. Шуршу фантиком и, засыпая, думаю, что, может, все обойдется…
– Мне один врач сказал, что для легких полезно шарики надувать, укрепляет. А я не могу, дыхалка слабая, и он мне другое посоветовал, сказал… – копается в сумочке, копается, достает четки, убирает, находит узкую коробочку, – сказал, надо вот, мне тут подарили…
Открывает, достает блестящую губную гармошку и начинает медленно, с достоинством играть венский вальс. Со слухом у нее так же, как и у меня (и дыхалка слабая, да), поэтому получается печальный и диковатый блюз. Я просыпаюсь – так и есть. Монахиня, мама моя, играет на губной гармошке.
Я просыпаюсь – так и есть. Монахиня, мама моя, играет на губной гармошке.
Я несколько поспешно встаю, обуваюсь и уезжаю.
– Здравствуй, девочка. Мама дома?
– Нет.
– А скоро придет? Ты меня не знаешь, но я твой дядя, в гости приехал.
– Заходите. – Да, я была феноменальной невинности ребенок. Мне даже стыдным казалось спросить, как его зовут, позор же, о существовании родного дяди не знать.
Непарадных гостей обычно принимали в кухне. Родители как раз недавно съездили в Москву за продуктами, и в доме была докторская колбаса без жира по «два двадцать», круглый черный хлеб и чай индийский, со слоном. Про сыр не помню.
Колбаску и хлеб я как-то настругала, а вот чай дядя предпочел заварить сам. Высыпал в маленький чайник полную стограммовую пачку, залил кипятком, погрел чуть-чуть на огне (мама говорила, что так нельзя, заварка мутнеет, но с гостем не спорят). Потом разлил по стаканам: себе полный, а мне половину, я же ребенок, остальное водой долил. Я посматривала на его кисти с бледными наколками, но плохих слов там вроде не было, поэтому решила, что это он давно, по молодости и по глупости сделал.
Чай чуток остыл, мы начали пить и беседовать. Колбаску ели. И тут пришла мама.
Я думаю, вид лапочки-дочки, с достоинством потягивающей чифирь, поразил ее в самое сердце. Но ругаться не стала, дядя все-таки.
Первая ходка случилась у него лет в семнадцать-восемнадцать: парень на спор решил переночевать в церкви. Затаился перед закрытием, а потом, когда все ушли, вылез, погулял, вытряхнул в карман банку с мелкими «свечными» монетками (тоненькая – три копейки, потолще – пять), а потом замерз, завернулся в какие-то тряпки и заснул. Так его священник утром и нашел, спящим в ризах в алтаре. То ли обиделся за «кассу», то ли за алтарь разозлился, но не простил, вызвал милицию. А тогда церковь почему-то неплохо ладила с государством (не знаю почему, середина пятидесятых примерно), и Лешку закрыли на два года за осквернение.
Вышел он таким же дураком, как и садился. После тюрьмы пошел пасти овец в колхозе, работал неплохо, но однажды начальству понадобилось кое-кого угостить, пару овечек забили, съели, а потом нагрянули проверяющие. Недостачу списали на «тюремщика», а хищение государственного имущества тогда стоило лет пять минимум.
Может, он и поумнел за эти годы, но начал пить, поэтому следующий период свободы опять длился недолго. Лешка пристроился скотником во Владимирской области (к Москве ближе 101-го километра не подпускали). Однажды ночью колхозный хлев сгорел вместе с коровами. Лешка, конечно, успел нескольких вывести, но части не досчитались. Хотя он говорил, что больше и не было, что остальных председатель давно продал, но кто ж поверит. Ожоги долечивал уже в тюремной больничке. Признали, что заснул пьяный, с папироской, и спасибо, что время было уже не сталинское, пришили халатность, а не вредительство.
Что там дальше с ним было, не помню, но еще как минимум дважды он сидел, так же глупо. Как раз в промежутке мы и познакомились, в начале восьмидесятых уже. После этого он исчезал еще раз, но ненадолго, старых быстро выпускают по амнистии.
Он жил во Владимирской области с одной женщиной, потом она померла от водки. Дом, оставшийся от нее в наследство, быстро пропил. Где-то шлялся несколько лет, а потом объявился, когда уже и бабушка (его и мамина мама) давным-давно умерла.
Мама отправила его в Рязань, туда, где мой папа родился. У меня там дом и земля, я уже хвастала. Мы, конечно, рассчитывали, что Лешка присмотрит, но, судя по письмам родственников, он пропивает все, что мама ему присылает. Зимой разобрал и сжег пол в терраске, а огород, конечно, круглый год в забросе.
– А-а-але-о-о, – игриво пропела мама, – заходи-и-ите.