– Это Роджер, он тебе понравится. Дизайнер, – поспешно прибавила Оленька, поймав его злой взгляд.
– Рада познакомиться, меня зовут Анна. Хотите перекусить? Там еще что-то осталось…
Он кивнул и послушно отступил к столу с причудливой нарядной едой. Оля было устремилась следом, чтобы взять большую тарелку и наполнить ее тартинками, рулетами, крошечной сладкой выпечкой и бисквитными корзинками с клубникой – для него. Но вовремя удержалась.
Женщины взглянули друг на друга и почти хором сказали «отлично выглядишь!». Рассмеялись.
– Как ты?
– Ты как?
Опять засмеялись и слега обнялись.
– Ладно, расскажи про него. Идиотское имя.
Оленька ощутила острые коричные духи.
– Говорю же, дизигнер. Двадцать девять. – И поцелуи его горьки, как дым. – Работы мало, женщин много. – Очень много, Аннушка, и слишком юных, чтобы сердце мое не болело.
– И вы с ним…
– Ну было дело. – Как будто солнечные драконы раскрывают крылья, когда он склоняется надо мной.
– А теперь?
– Считай его подарком. – Княжеским. «Добра ли вы честь?»
– Чего-то здесь нечисто. Я тебя знаю, просто так из рук не выпустишь. Порченый какой, не иначе, жеребец троянский?
– А-а-аннушка-а… за кого ты меня принимаешь? Дерьма не держим. Но у меня осенью куча выставок – Дортмунд, Мадрид, – несколько заказов. До зимы некогда вздохнуть, а с мальчиками возиться надо. Проще отдать в хорошие руки. – Десять лет прошло, я помню, а ты? Помнишь Игоря – простое имя, незаметное лицо, а я отчего-то любила. Тогда ты сама забрала, без спроса. Теперь твоя очередь носить мою боль, баюкать по ночам, прикладывать к груди.
– Маленькая ты сучка. – Анна сказала так нежно, что обидеться было невозможно.
– Вот и заботься о ближних! – Оленька помолчала, чтобы следующие слова прозвучали весомо: – Аннушка, я бы очень хотела для тебя счастья. – Такого же счастья, как у меня, Аннушка. Я всякий раз плачу, когда он уходит. Потом возвращается, и я смываю чужие запахи с его волос. Дарю ему шелковые платки, – он не понимает их цены, – завязываю ими его глаза во время любви, а в следующий раз замечаю на них чью-то помаду.
– Спасибо, Олюш. – Анна снова обняла ее, теперь почти искренне.
Они посмотрели на него, как две взрослые кошки.
– Правда, хорош? – Вот сейчас я вижу, как он нагибается над этой дурацкой тарелкой, и сердце мое разрывается. Я хотела бы скормить ему свою жизнь. Чтобы он бродил по моему дому, невозможно красивый, босой. Уходил, когда захочет, – лишь бы только возвращался. Ни о чем не спрашивать, только смотреть. Но однажды он не вернется.
– Очень. Я оценила, хотя мне сейчас тоже не до мужиков. – Но глаза ее стали сладкими, как инжир.
Оленька покивала и отошла, побрела по тропинке, и птицы за ее спиной клевали крошки, по которым можно было бы вернуться назад. Звуки плели душистые сети, запахи шептали и жаловались, но она уходила. И только у самой двери ее на мгновение задержали.
– С кем это наша новорожденная флиртует? – спросила какая-то женщина в скользком золотистом платье.
Оленька обернулась.
Они стояли очень близко, лицом к лицу, ее губы были около его шеи, она что-то шептала, прикрыв глаза, а он слушал, изредка отпивая из бокала.
– Это Роджер, ему двадцать девять и поцелуи его горьки, как дым.
А потом она ушла.
С этим когда-то спала, и с этим, и с этим. Сейчас – только выпить вместе и «поговорить».
Сейчас – только выпить вместе и «поговорить».
– Ну, между нами – я ведь хорошая актриса? Хорошая?
– Маш, ну чё говорить – хорошая, бля буду. – За кадром остается «только пить надо меньше, Маша».
Мы сидим в гримвагене, я смотрю с усталой ненавистью – костюмы пропахнут дымом.
«Да посмотри же на себя – старая ты шалава, а не щенок».
«Господи, тебе и сорока нет, что ж ты истаскалась-то так. А самое мерзкое, вот эта твоя детскость придурковатая. Какая травести, на хрен, карлица грязная».
Вполне допускаю, что был какой-то француз и есть какие-то любовники. Маленькая, худая, быстрая. Ее небольшое, удачно, в общем, вылепленное личико непоправимо оплыло от пьянства. Одета «креативно» – подростковые тряпки, немного секонд хенда, здоровенная фенька на руке, многорядные керамические бусы на шее, три серьги в ухе и недешевая деталь из прежней жизни – хорошая кожаная сумка, довольно потертая, впрочем. До образа городской сумасшедшей всего ничего – добавить шляпку или боа, и готово.
И дурно зажеванный «орбитом» запах перегара.
Говорить с ней – мука, она играет каждую фразу. В ее «я так хочу чаю» вложено столько страсти, что я быстро приношу чашку и с ужасом жду трагической истории – ну, не знаю, как за ней только что гнались или ее чуть не сбила машина. Но в течение двух пустых часов до ее эпизода она умудряется живо и гладко повествовать ни о чем – так же восклицая, придыхая и всплескивая, – просто для того, чтобы удержать внимание. Это тягостно для меня, и к концу разговора начинает болеть голова.
И сквозь мою вынужденную филологическую трезвость, сквозь брезгливую рассудочную моногамию я чувствую родство, соединяющее нас. Потому что я тоже строю свои валы и бастионы – из реальности, которая отделяет меня от подступающего безумия. Только настоящее. Только будущее. О прошлом – не вспоминать.
(Олина любовь)
На гостей Оленьки был наложен запрет, и это естественно – какие гости, когда сама в гостях. Тетя Маша никогда не нуждалась в компании и Оленьку-то пустила потому, что сердце по ночам в последнее время вдруг обрело самостоятельность и вместо того, чтобы ровно стучать на одном месте, произвольно меняло ритм и траекторию движения, вдруг кидаясь к горлу или проваливаясь в живот, останавливаясь или спеша, как одичавший будильник на исходе завода. Чужая жизнь за тонкой стенкой мешала, но оставляла шанс, если вдруг что, так хоть врача… А квартиру кому потом? А квартиру ей, Оленьке. Вот пусть и потерпит.
– Что же ты…
– А ты не спрашивала. В апреле свадьба.
А я, а мы? – а что ты, что я? Ты – это ты, а она невеста.
Не-вес-та. Оленька думала, он и слов таких не знает. Всегда говорил «подруги», а будет, значит, невеста, и платье белое, и костюм черный, и цветы будут, но не с тобой.
И однажды тете Маше все рассказала. Тетя Маша ее очень одобрила, сказала, что гордость для девушки главное, а что он ее обманул, так за это его бог накажет. Оленьке совсем горько стало. Как на свадьбе. Ведь уже апрель был.
А на «Курской» ее окликнули.
А на «Курской» ее окликнули.
Медленно-медленно, как в кино, она поворачивалась и думала: «Медленно-медленно, как в кино, я поворачиваюсь, и если сейчас посмотрю ему в глаза, я пропала». Так оно и вышло.
– Навыбирали тут уродов.