И пока он говорил, он видел маленькое окошко, выходящее на пустошь, вересковую пустошь, почти девственную, если бы не одинокая тропинка, на которую никогда не падает тень, убегающая прочь плавно чередующимися изгибами. Ни единое дуновение не волнует тускло-серый воздух. Вдали, то там, то тут, по шву, соединившему небо и землю, проступает залитая солнечным светом потусторонность. Судя по всему, это вторая половина осеннего дня, скажем, поздний ноябрь. Маленькое черное пятнышко, медленно приближаясь, постепенно обретает форму, черная лошадь тянет крытый парусиной фургон, без усилия, будто просто бредет. Фургонщик шагает впереди, размахивая кнутом. На нем тяжелое светлое пальто, полы его волочатся по земле. И он, может быть, даже счастлив, ибо на ходу он поет, урывками. Иногда он оборачивается — без сомнения для того, чтобы заглянуть внутрь фургона. Когда он подходит близко, видно, что он молод, он поднимает голову и смеется.
— Это все на сегодня, — сказал м-р Гаст. — Впитайте эти соображения. Они плод целой вечности виляния хвостом и рычания втайне. Я дарю их вам. Если меня спросят, меня нет. Позовете меня в шесть, как обычно.
— Что-то есть в том, что он говорит, — сказал Джордж.
— Вот вам мужчины как они есть, — сказала Тереза, — не лучше обезьян.
Вновь появился м-р Конэйр, в восторге от того, что отделался так быстро.
— Нелегкая была задача, — сказал м-р Конэйр, — но у меня все получилось. Он содрогнулся. Хорошенький у вас тут северный полюс, — сказал он. — Что будем пить? Пользуйтесь случаем. Я чувствую, мой ад вот— вот опять призовет меня к себе.
Джордж воспользовался случаем.
— Ваше здоровье, сэр, — сказал он.
— Именно, именно, — сказал м-р Конэйр. — Никто не заслужил этого более. А наш розовый бутончик, — сказал он, — она не соблаговолит чокнуться с нами?
— Она замужем, — сказал Джордж, — и у нее трое детей.
— Фу! — закричал м-р Конэйр. — Как можно говорить такие вещи!
— Тебя угощают, — сказал Джордж. — Портвейном.
Тереза прошла за стойку.
— Когда я подумаю, что это означает! — сказал м-р Конэйр. — Разорванная плоть! Милая дырочка в клочья! Вопли! Кровь! Слизь! Послед! — Он закрыл ладонями глаза. — Послед! — простонал он.
— Всех благ, — сказала Тереза.
— Пейте, пейте, — сказал м-р Конэйр, — не обращайте на меня внимания. Какая мерзость! Какая мерзость!
Он отнял руки и увидел, что они улыбаются ему, словно ребенку.
— Простите меня, — сказал он. — Когда я думаю о женщинах, я думаю о девах, я ничего не могу с этим поделать. У них волосы растут только там, где надо, они не писают и не какают.
— Об этом не стоит, — сказал Джордж.
— Я принял вас за деву, — сказал м-р Конэйр, — клянусь вам, я не из лести. Чуть полноватую, миленькую и пухленькую, изобилие упругостей, такая грудь — одна на тысячу, попка — одна на миллион, бедра… — Тут он прервался. Нехорошо, — сказал он, застыв.
Тереза вернулась к своей работе.
— Теперь я перехожу к предмету своего визита, — сказал м-р Конэйр. — Не знаком ли вам случайно человек по фамилии Камье?
— Нет, — сказал Джордж.
— Странно, — сказал м-р Конэйр, — учитывая, что я должен был встретиться с ним здесь, в этом самом месте, в этот самый день. Вот его карточка.
Джордж прочитал:
Ф. К. Камье.
Частный сыщик.
Воплощенное благоразумие
— В первый раз слышу, — сказал Джордж.
— Маленький и толстый, — сказал м-р Конэйр, — красное лицо, редкие волосы, четыре подбородка, выпирающее пузо, кривые ноги, глазки поросячьи, бусинками.
— Наверху есть двое, — сказал Джордж, — проводил их туда недавно.
— А второй что собой представляет? — сказал м-р Конэйр.
— Длинный костлявый шланг с бородой, — сказал Джордж, — едва держится на ногах, выражение лица злобное.
— Это он, — закричал м-р Конэйр, — это они. Дуй сейчас же наверх и передай ему кое-что. Скажи, м-р Конэйр ждет в баре. Конэйр.
— Распорядились не беспокоить, — сказал Джордж. — Да они меня на части разорвут, я вам говорю.
— Слушай, — сказал м-р Конэйр.
Джордж послушал.
— Ну, я же не отказываюсь попытаться, — сказал он.
Он ушел и через минуту вернулся.
— Они храпят, — сказал он.
— Разбуди, — сказал м-р Конэйр.
— Бутылка пуста, — сказал Джордж, — а они там.
— Какая бутылка? — сказал м— р Конэйр.
— Заказали бутылку солодового в номер, — сказал Джордж.
— Ох, свиньи, — сказал м-р Конэйр.
— Они там растянулись бок о бок, на полу и в одежде, — сказал Джордж. — Храпят и держатся за руки.
— Ох, свиньи, — сказал м-р Конэйр.
IV
Поле простиралось перед ними. На нем ничего не росло — то есть, ничего полезного для человека. Какой интерес оно могло представлять для животных, тоже с первого взгляда не было очевидно. Птицы могли бы отыскать здесь случайного червяка. Беспорядочный простор ограничивала тошнотворная живая изгородь из старых пней и ежевичных кустов, на которых, возможно, появлялось несколько ежевичных ягод в ежевичный сезон. Чертополох и крапива — на крайний случай сносный корм для скота — боролись за почву с гадостной голубой травой[29]. За изгородью были другие поля, схожего вида, ограниченные не менее схожими изгородями. Как перебирались с поля на поле? Через изгороди, наверное. Козел, со связанными задними ногами, передними стоя на пне, капризно тыкался мордой в ежевичник в поисках колючек понежнее. Он то и дело раздраженно оглядывался, совершал несколько сердитых шагов, замирал — а затем, возможно, чуть подскакивает, вертикально вверх, прежде чем вернуться к изгороди. Обойдет ли он таким образом все поле? Или быстрее устанет?
Кто-нибудь когда-нибудь додумается. И тогда придут строители. Или священник со своей брызгалкой, и возникнет еще одно кладбище. Когда возобновится процветание.
Камье изучал свой блокнот. Он отрывал, по прочтении, маленькие листы, комкал их и выбрасывал.
— Он наблюдает за мной, — сказал он, — безмолвно. — Он вытащил из кармана большой конверт, достал из него и выбросил следующие предметы: пуговицы, два клока волос не то с головы, не то с тела, вышитый носовой платок, какое-то количество шнурков (его личных, особенных), одну зубную щетку, странный кусок резины, одну подвязку, образцы материи. Конверт, когда опустошил, он выбросил тоже. — Я мог бы с тем же успехом ковырять в носу, — сказал он, — ему наплевать. — Он поднялся, побуждаемый угрызениями совести, делавшими ему честь, и подобрал скомканные листы — те, по крайней мере, которые легкий утренний бриз не сдул и не упрятал в неровности почвы или в заросли чертополоха. Листы, таким образом возвращенные, он изорвал и выбросил. — Вот, — сказал он, — теперь мне легче. Он обернулся к Мерсье. — Ты не на мокрой траве сидишь, я надеюсь, — сказал он.
— Я сижу на своей половине нашего плаща, — сказал Мерсье, — ему клевер не страшен.