— Я сижу на своей половине нашего плаща, — сказал Мерсье, — ему клевер не страшен.
— Слишком рано развиднелось, — сказал Камье. — Плохой знак.
— Как там дела с погодой, — сказал Мерсье, — раз уж ты о ней упомянул?
— Посмотри сам, — сказал Камье.
— Я бы предпочел, чтобы ты мне рассказал, — сказал Мерсье.
— Бледное кровоточащее пятно, — сказал Камье, — появилось на востоке. Предположительно солнце. К счастью, его закрывают то и дело оставшиеся клочья тьмы, несущиеся прямо у него под носом с запада. Холодно, но дождя еще нет.
— Сядь, — сказал Мерсье. — Я знаю, у тебя натура не такая зыбкая, как моя, но воспользуйся, как и я, насыпью. Не переутомляйся, Камье, хорошеньким кровожадным дураком я буду выглядеть, если ты схватишь воспаление легких.
Камье сел.
— Прижимайся крепче, — сказал Мерсье, — устраивайся поуютнее и грейся. Теперь смотри, оберни вот так ноги, чуть— чуть. Вот. Нам бы еще яйцо вкрутую и бутылку шипучки.
— Я чувствую, как сырость заползает мне в задницу, — сказал Камье.
— Лишь бы не оттуда выползала, — сказал Мерсье.
— Я опасаюсь за свою кисту, — сказал Камье.
— Чего тебе не хватает, — сказал Мерсье, — так это чувства меры.
— Не вижу связи, — сказал Камье.
— Вот именно, — сказал Мерсье, — ты вечно не видишь связи. Когда опасаешься за кисту — подумай о фистуле. А если дрожишь за фистулу — прими во внимание шанкр. Этот метод равно остается в силе и для того, что называют счастьем. Возьмем, к примеру, кого— то, совершенно избавленного от боли, начисто, и тело, и другое ярмо. К чему, для разнообразия, он может обратиться? Нет ничего проще. К мыслям об уничтожении. Таким образом, при любом стечении обстоятельств природа предлагает нам улыбаться, если не хохотать. А теперь давай хладнокровно взглянем вещам в лицо.
Помолчав немного, Камье начал хохотать. Мерсье в свой черед тоже уже попрыскивал. Потом они долго хохотали вместе, придерживая друг друга за плечи, чтобы не опрокинуться.
— Какое невинное развлечение, — сказал, наконец, Камье.
— Вот теперь ты знаешь, что я имею в виду, — сказал Мерсье.
Прежде чем куда-нибудь двигаться, они расспросили друг друга насчет самочувствия и поговорили об этом. Затем Мерсье сказал:
— Что именно мы решили? Я помню, мы пришли к соглашению, как у нас в конце концов всегда бывает, но забыл относительно чего. Но ты-то обязан знать, ведь это твой план, разве нет, мы воплощаем в действие.
— От меня тоже, — сказал Камье, — ускользают некоторые подробности и тонкости аргументации, так что если у меня и есть немного света, чтобы его пролить, то скорее на то, что мы собираемся делать, или, скорее же, на то, что мы собираемся попытаться сделать, нежели на то, почему мы собираемся попытаться и сделать это.
— Я готов попытаться сделать все что угодно, — сказал Мерсье, — лишь бы знать что.
— Ну, — сказал Камье, — идея была возвращаться неспеша в город и оставаться там, сколько будет необходимо.
— Необходимо для чего? — сказал Мерсье.
— Для того, чтобы вернуть наши вещи, — сказал Камье, — или чтобы поставить на них крест.
— Должно быть, они и впрямь были полны тонкостей, — сказал Мерсье, — рассуждения, которые к такому привели.
Казалось бы, нам казалось, — сказал Камье, — хотя я не мог бы в этом поклясться, но что касается сака, то суть дела в том, что он содержит в себе или содержал определенные предметы, обойтись без которых мы не можем.
— Но мы проверили все его содержимое, — сказал Мерсье, — и все без исключения нашли лишним.
— Правда, — сказал Камье, — и наша концепция относительно того, что является лишним, вряд ли могла за один день измениться. Откуда же тогда наше беспокойство?
— Ну, откуда? — сказал Мерсье.
— От предчувствия, — сказал Камье, — если я правильно помню, что вышеупомянутый сак содержал что— то, необходимое для нашего спасения.
— Но мы знаем, что это не так, — сказал Мерсье.
— Тебе знаком едва различимый молящий голос, — сказал Камье, — который время от времени несет нам чепуху о прежних жизнях?
— Я все больше путаю его, — сказал Мерсье, — с тем, что пытается одурачивать меня, будто я пока еще не умер. Но я тебя понял.
— Словно бы существует примерно такой же, — сказал Камье, — шептавший не переставая последние двадцать четыре часа: сак! Ваш сак! Теперь наша с тобой откровенность сделала это совершенно очевидным.
— Я не припоминаю ничего подобного, — сказал Мерсье.
— Следовательно, нам нужно, — сказал Камье, — если уж не найти его, то по крайней мере искать его. И велосипед. И зонт.
— Я не понимаю, почему, — сказал Мерсье. — Почему не один только сак, если интересует нас один только сак?
— Я тоже не понимаю, почему, — сказал Камье, — именно почему.
— Когда причина от меня ускользает, — сказал Мерсье, — я начинаю беспокоиться.
Тут Камье в одиночестве намочил брюки.
— Мерсье не посмеется вместе с Камье? — сказал Камье.
— Только не в этот раз, — сказал Мерсье.
— Эту вещь, которая, мы считаем, нам необходима, — сказал Камье, — которой мы некогда обладали и больше не обладаем, мы полагаем находящейся в саке как в том, что содержит в себе. Но, рассуждая далее, ничто не доказывает, что она не заключена в зонте или не привязана к какой-нибудь части велосипеда. Мы знаем только, что когда-то она у нас была, а теперь ее нет. И даже этого мы не знаем наверняка.
— Вот тебе, пожалуйста, и посылки, — сказал Мерсье.
— Все сводится тогда к чему— то неизвестному, — сказал Камье, — что не обязательно находится в саке, но что, возможно, сак данного типа даже не может вместить, велосипед, например, как таковой, или зонт, или и то и другое. Но по какому признаку мы распознаем истину? По возросшему ощущению благополучия? Маловероятно.
— Я видел странный сон этой ночью, — сказал Мерсье, — я был в лесу со своей бабушкой, и она.
— В высшей степени маловероятно, — сказал Камье, — но скорее, может быть, постепенное чувство облегчения, растянутое во времени, достигающее пароксизма через две или три недели, так что мы не сможем знать, чем именно оно обусловлено. Пример блаженства в неведении. Блаженство — в возвращении необходимого блага, неведение относительно его природы.
— Она несла свои груди в руках, — сказал Мерсье, — держала их за соски пальцами, указательным и большим. Но к несчастью .
Камье пришел в ярость, в притворную ярость, ибо в настоящую ярость с Мерсье Камье не мог бы прийти. Мерсье же сидел, разинув рот. Неведомо откуда взявшиеся капли блестели в серых колтунах его бороды. Пальцы мяли громадный костистый нос, на котором едва не лопалась красная кожа, украдкой порылись в черных ямах, потянулись разведать обстановку на покрытых рытвинами щеках, возвратились обратно. Пепельные глаза ошеломленно таращились в пространство. Чело, глубоко изборожденное крылообразными морщинами, обязанными в меньшей степени размышлениям, нежели хроническому изумлению, чело это было, возможно, в конечном счете, этой нелепой головы наименее нелепой деталью.