Это изобилие красок озарялось ярким полуденным солнцем, придавая зрелищу фантастически-живописный вид.
– Двадцать четыре года, двадцать четыре года с небольшим, – продолжал Клавдий разговор с Сенекой, поглаживая ладонью складки кожи под подбородком, – мне ли этого не знать, когда я его дядя!
– Тем лучше! – вмешался Паллат. – Значит, не в двадцать пять, а в двадцать четыре года Гай завладел всем миром.
– Не знаю, владеет ли он хотя бы самим собой, – хмуро пробормотал Сенека.
– Уверен, он не понял учения стоиков!– подхватил Полибий, шедший за Сенекой и Клав-дием.
– И платоников,- усмехнувшись, добавил философ и принялся разглядывать площадь.
Толпы уже заметно поредели, на ступенях под колоннадой базилики Порция оставались только Валерия Мессалина и отступивший от нее на несколько шагов центурион Деций Кальпур-ниан.
Мимо базилики Катона спешили зазевавшиеся горожане, которые пытались догнать шест-вие, направившееся в сторону Марсова Поля.
В их числе ковылял хромоногий старик, одетый как сенатор. Он опирался на посох из черного дерева, инкрустированный серебром и слоновой костью. Примечательна была не только его горбатая фигура, уродливость которой усугублялась короткой кривой ногой, но и совершенно плешивая голова, покрытая растительностью разве что под глазами и на подбородке, откуда ред-кие седые волосы взбирались к облысевшим вискам.
У него были некрасивые, но волевые черты лица. Щеки и подбородок, тщательно выбритые и умащенные благовониями, несмотря на все ухищрения во время утренних туалетов, были изре-заны морщинами преждевременной старости.
Это был Паоло Фабий Персик,три года назад исполнявший обязанности консула. Изящная туника и изысканная тога, котурны,украшенные яшмой с ониксом, и крупный бриллиант в золотой оправе, сверкавший на указательном пальце правой руки, говорили не только об изысканном вкусе их владельца, но и о его огромном богатстве. Состояние Паоло Фабия Персика равнялось пятидесяти шести миллионам сестерциев.
Поравнявшись с Мессалиной и стоявшим чуть поодаль от нее Клавдием, он оживился и вкрадчиво произнес:
– Сальве, прославленный Клавдий! Сальве, божественная Валерия!
В знак уважения он приложил правую ладонь ко рту и поклонился. Принимая ответные приветствия, поднялся на лестницу и слащавым тоном обратился к Мессалине:
– Поздравляю тебя с прекрасным днем, Валерия! Сегодня ты стала тетей императора!
– Лучше было бы стать женой императора, – чуть слышно обронила Мессалина, пожимая руку сенатора.
– Увы, твой муж не был бы самим собой, если бы не оказался таким простофилей.
– К сожалению, ты прав, – со вздохом согласилась дочь Мессалы.
– Ах, если бы я имел счастье быть твоим мужем, – еще тише, чем прежде, прошептал Фабий Персик и осторожно коснулся ее белого локтя.
– Уж не была бы я одета беднее всех римских матрон, – едва шевеля губами, шепотом про-должила его фразу женщина и, не высвобождая локтя, нежно посмотрела на Фабия.
– Сколько раз я тебе говорил, – глухо выдавил сенатор, – стоит тебе только захотеть, и все твои желания исполнятся.
В это время Клавдий, до сих пор занятый беседой с Сенекой, увидел, что Форум уже почти опустел, и громко спросил:
– Не желает ли Мессалина воспользоваться этим затишьем и вернуться домой? Обеденный час уже прошел, а мой бедный желудок не выносит подобного пренебрежения к нему.
– Сейчас, – ответила его жена и, взявшись за локоть Фабия Персика; стала спускаться с ним по лестнице. Переступая со ступени на ступень, она чувствовала на себе жаркий взгляд Деция Кальпурниана, который шел в нескольких шагах за ними.
– К твоим услугам носилки, а мы немного пофилософствуем, – сказал Клавдий.
– К твоим услугам носилки, а мы немного пофилософствуем, – сказал Клавдий.
Два патриция и два либертина пропустили вперед носильщиков, предшествуемых номенклатором и евнухом, которые все это время стояли наготове. Спускаясь по лестнице, Клавдий окликнул Деция Кальпурниана, провожавшего носилки красноречивым взглядом:
– Эй, юноша!
И, по-своему истолковав сконфуженность центуриона, он продолжил:
– Благоразумный человек должен удерживаться от опрометчивых поступков, подобных то-му, который ты совершил сегодня. Забудь о моем родстве с Германиком, ты мне ничего не гово-рил, я тебя не слышал.
Степенно попрощавшись, он с достоинством спустился по лестнице и отправился вслед за носилками, рядом с которыми шел Паоло Персик, а чуть поодаль – Тит Прокул.
– Прекрасная Валерия! Позволишь ли ты поцеловать эту прелестную ручку? – прошептал старик.
– Позволю, – не смутившись, ответила Мессалина и протянула сенатору руку, которую тот благоговейно поцеловал.
– Сегодня ночью на улицах будет много народу, – шепнула она на прощание. – Приходи в час контицилияи спроси Перцению.
Она махнула рукой, и Персик отстал от носилок. Но не успели далматы сделать и нескольких шагов, как с другой стороны носилок ее окликнул запыхавшийся Деций Кальпурниан. Она обернулась и произнесла:
– Прими еще раз мою благодарность за твое расположение к нам.
И, пока центурион подбирал ответные слова, она высунула голову за паланкини, глядя как бы на дорогу, добавила чуть слышно:
– Завтра на рассвете приходи ко мне. Только осторожно. Спроси Перцению.
Она улыбнулась и нежно помахала рукой…
Четверо далматов шагали в ногу, впереди них шел номенклатор, рядом с паланкином осто-рожно ступал евнух с зонтиком, а сзади плелся Клавдий, с видом знатока рассуждавший об изы-сканных яствах, которые ожидали его:
– Посмотрим, удались ли повару грибы под мавританским соусом.
И немного погодя мечтательно добавил:
– До чего же хочется обожраться! Просто нет сил!
ГЛАВА II
Гай Цезарь Калигула в руках Эннии Невии
Перед ростральной трибунойЮлия стояли роскошные похоронные носилки, окруженные запыхавшимися сенаторами и всадниками. В носилках лежало тело Тиберия, многочисленные яз-вы на лице которого были скрыты под маской из благовоний и редких мазей.
Пространство Форума начиная от арки Фабианабыло заполнено людьми. Они теснились и на ступенях храма Весты,и даже на широкой лестнице храма Кастора и Поллукса.
На рострах в величавой позе стоял высокий юноша, облаченный в черную тогу; он произно-сил похвальную речь Тиберию. Это был Гай Цезарь Германик Калигула, восемь дней назад про-возглашенный императором.
Удлиненное лицо Калигулы было бы красиво, если бы не выражение мрачной свирепости, никогда не покидавшее его, словно он хотел вызвать ужас у всех, кто его видел.
Широкий и высокий его лоб, на который падала прядь каштановых волос, был грозно на-хмурен.
Поредевшая шевелюра была зачесана так, чтобы по возможности скрыть раннюю лысину. Большие голубые глаза обычно выражали то гнев, то подозрительность, и поразительно быстро, почти по-детски меняли одно состояние на другое. Облик дополняли впалые виски, худые щеки, изогнутый аристократический нос, красивый чувственный рот и тонкая шея.
Фигура нового прицепса была, пожалуй, слишком полной, а ноги чересчур тонкими.
Когда Калигула появился на рострах, раздались аплодисменты, но в то же время послыша-лись и голоса:
– Никаких похвальных речей! Хватит прославлять чудовище!
И тысячи глоток сразу подхватили:
– Тиберия в Тибр! Тиберия к Гемониям!
Тогда Гай Цезарь решил, что лучше начать с похвальной речи своему прадеду Августу, сво-им родителям Германику и Агриппине, а далее, как бы невзначай, упомянуть о дяде, имя которого вызывало столько ненависти.