С мастерством опытного оратора, неожиданным в столь молодом человеке, он сумел составить выступление из импровизированных похвал Августу и Германику, обожаемым в народе, и из приготовленных накануне прославлений в адрес Тиберия, их потомка.
Его простая и строгая речь в целом вызвала одобрительные рукоплескания, хотя при всяком упоминании Тиберия слова нового императора заглушали яростные крики:
– В Тибр! В Тибр!
Поэтому в заключение Гаю Цезарю пришлось просить разрешения народа: ради памяти Гер-маника и Агриппины позволить сжечь тело Тиберия и достойно похоронить прах.
После некоторого замешательства эта просьба была уважена.
Вскоре несколько сенаторов и всадников, сопровождаемых сотней преторианцев, без всяких почестей понесли тело к Марсову Полю. Им вслед полетели проклятия и ругательства.
Прибыв к мавзолею Августа,участники процессии предали огню останки Тиберия, а пепел собрали в урну и поместили в одну из ниш величественного монумента.
На этом погребение закончилось, и Калигула отправился в курию.
Там он оглядел сенаторов, притихших если не из уважения к традициям траурных церемо-ний, то из страха перед собственным будущим, и стал говорить.
Прежде всего он поблагодарил сенат, здравый смысл которого не позволил разделить вер-ховную власть между ним и сыном Друза, Тиберием Гемелом, как предназначалось в завещании деспота; он заверил, что ни сенат, ни народ Рима не пожалеют о таком решении.
Он сказал также, что, тщательно изучив бумаги Тиберия, приказывает квесторугосударст-венной казны без утайки выплатить все суммы, указанные в завещании усопшего императора, хотя в целом оно, конечно, не может иметь силы [I].
Кроме того, он распорядился выдать большую сумму преторианцам, вигилиям и легионерам. Это проявление щедрости нового прицепса было одобрено долгими аплодисментами.
Наконец, говоря о Тиберии, он во всеуслышание назвал его деспотом и призвал восстано-вить основы Республики: отныне все общественные дела должны были находиться в ведении се-ната, вобравшего в себя блеск и достоинство всего Рима [II].
Эти слова попали в самую точку. Притихшая на время курия разразилась бурными рукопле-сканиями; сенаторы стали наперебой поздравлять друг друга с возвращением золотой поры Рес-публики, которая, казалось, навсегда канула в прошлое. Многие плакали от счастья, обнимались и благословляли Гая Цезаря.
Лишь небольшая группа отцов города, возглавляемая Аннием Минуцианом, Лентулом Гету-ликом, Юлием Греком и Валерием Азиатиком, не разделяла общего ликования, опасаясь подда-ваться слишком уж обнадеживающим обещаниям.
Не обращая внимания на остальных, эти сенаторы хмуро переглядывались между собой, вполголоса высказывая сомнения в искренности только что прозвучавших слов.
– Как мне известно, Тиберий – а он был великим знатоком людей! – однажды заметил, что не оставил бы в покое Калигулу, если бы не воспитал в нем ядовитую змею для Рима [III].
Это сказал Лентул Гетулик.
– Я вам напомню о другом, – добавил Анний Минуциан, – еще на Капри Калигула так часто превозносил жестокость Луция Корнелия Суллы,что даже Тиберий в конце концов не удержался от реплики: «К сожалению, обладая всеми пороками Суллы, ты не имеешь ни одного из его достоинств» [IV].
И многие отцы города подтвердили, что до них тоже доходил подобный слух.
– А моя бедная дочь Юния, – дрогнувшим голосом произнес Марк Юлий Силлан, – которая, как вы знаете, была женой Калигулы и умерла на шестой месяц после свадьбы, говорила мне, что за его внешним безразличием к общественным делам, так же как и за страстью к высоким словам скрывается столько низких помыслов, сколько их не было даже у самого Тиберия!
Тем временем сенат, вызвав обоих консулов, Ацеррония Прокула и Петрония Негрина, предложил им сложить с себя полномочия, чтобы Цезарь мог принять консулат и по своему ус-мотрению выбрать подходящего помощника: Прокул и Негрин одобрили такое решение.
Однако император категорически отверг подобную честь и, поблагодарив консулов за доверие, попросил их исполнять свои обязанности вплоть до календ июля, когда с согласия сената им будут назначе-ны преемники.
Вновь последовали аплодисменты и одобрительные возгласы. Рукоплесканиями были встречены и три закона, которые Гай Цезарь вынес на рассмотрение сената. Во-первых, он пожелал выслать за пределы Рима спинтриев, изобретателей чудовищных сладострастий, и тех, кто открыто торговал своим телом; во-вторых, всем заключенным он дарил свободу, а в-третьих, всем изгнанникам предоставлял право вернуться на родину [V].
К единодушной радости присутствующих, все законы были приняты без промедления.
На этом Гай Цезарь объявил собрание законченным и вышел на Форум под восторженный гул толпы, в которой услужливые подхалимы уже разнесли весть о новых постановлениях верховной власти.
Приняв поздравления, Цезарь со своей свитой направился в Палатинский дворец.Отряд из двадцати четырех ликторовстал прокладывать ему дорогу. Процессия почти скрылась из виду, когда из курии вышел Валерий Азиатик и обратился к Аннию Минуциану:
– Интересно, сколько сенаторов осталось бы в Риме, если бы закон против разврата распро-странялся на всех соучастников этого греха?
Собеседник широко улыбнулся:
– Пожалуй, столько же, сколько уцелело после разгрома римлян в Каннах.
У Палатинского дворца, отстроенного Тиберием на месте старого дома императора Августа, Гай Цезарь Калигула расстался с отцами города, которые по очереди поцеловали его протянутую руку, в последний раз обменялся приветствиями со следовавшей за ним толпой плебеев и вошел в роскошный атрийс колоннами из тибуртинского мрамора,греческими статуями и мозаичным полом.
Оттуда он направился в еще более великолепный таблий,по обе стороны которого шли двадцать четыре колонны из белоснежного чиполлино,а в глубине высился пожелтевший от времени цоколь, украшенный дорогими картинами и мраморными изваяниями всех представите-лей императорского рода. Расставленные по отдельным нишам, они изображали Юлия Цезаря, Августа, Октавию, Ливию, Марцелла, Антония Великого, Нерона, Клавдия Друза, Тиберия, Агриппину, Луция Цезаря и Германика. Была здесь и статуя Гая Цезаря.
Посредине таблия возвышались четыре золотых канделябра работы искусных греческих ювелиров, символизировавших четыре числа, которым римляне придавали особое значение: один, три, шесть и девять.
Вокруг них были расставлены софа, кресла и подставки для ног из слоновой кости; на полу лежали ковры, подаренные Антиохом из Тира.
Миновав двух безмолвных и неподвижных стражников, стоявших у входа в таблий, Калигу-ла прошел внутрь и, сбросив на пол черную тогу, громко крикнул:
– Да провалится к Эребуэтот траурный наряд вместе с душой покойного Тиберия! Прине-сите застольное платье! И холодного фалернского вина с медом!
С этими словами он растянулся на софе, положив голову на подлокотник. На звук его голоса из спальни, примыкавшей к таблию, беззвучно вышла женщина, еще молодая и красивая.
Ей исполнилось тридцать два года, она была невысокого роста и довольно полного телосло-жения.
Густая копна ярко-каштановых волос наполовину скрывала ее плечи.
Бледное лицо женщины, не обладавшее греческим совершенством, было все же привлека-тельно благодаря гармоничности черт.
Ее миндалевидные глаза со зрачками цвета морской волны манили глубиной и живостью взгляда. Маленький нос был слегка вздернут над влажными чувственными губами.
Она была одета в безукоризненно белое застольное платье, украшенное розами. Легкий на-ряд женщины едва прикрывал ее алебастровую грудь и гладкие, полные руки.
Это была Энния Невия, жена Невия Сартория Макрона, два года назад ставшая любовницей Калигулы.
Энния задержалась, увидев слугу, который нес императору халцедоновый кубок на золотом подносе.