Сначалатишинаиснежнаясыростьночи,чем-то
поразительнознакомые,были приятны мне после моих горячечных
блужданий. Доверчивоясталсоображать,кудаясобственно
выбрался,ипочему снег, и какие это фонари преувеличенно, но
мутно лучащиеся там и сям в коричневом мраке.Яосмотрели,
нагнувшись,дажетронулкаменнуютумбу... потом взглянул на
свою ладонь, полную мокрого, зернистого холодка, словнодумая,
чтопрочтунаней объяснение. Я почувствовал, как легко, как
наивно одет, но ясное сознание того, что из музейныхдебрейя
вышелнаволю, опять в настоящую жизнь, это сознание было еще
так сильно, что в первыедве-триминутыянеиспытывални
удивления,нистраха.Продолжаянеторопливыйосмотр,я
оглянулся на дом, у которого стоял -- и сразу обратилвнимание
нажелезныеступенистакимижеперилами,спускавшиеся в
подвальный снег. Что-то меня кольнуло в сердце и ужесновым,
беспокойнымлюбопытствомявзглянул на мостовую, на белый ее
покров, по которому тянулись черные линии, набуроенебо,по
которому изредка промахивал странный свет, и на толстый парапет
поодаль: за ним чуялся провал, поскрипывало и булькалочто-то,
адальше,завпадиноймрака,тянулась цепь мохнатых огней.
Промокшими туфлями шурша по снегу, я прошел несколькошагови
всепосматривал на темный дом справа: только в одном окне тихо
светилап, лампа подзеленымстекляннымколпаком,--авот
запертыедеревянныеворота,авот,должнобыть, -- ставни
спящей лавки... и при свете фонаря, формакоторогоужедавно
мнекричала свою невозможную весть, я разобрал кончик вывески:
"...инка сапог", -- но не снегом, не снегом был затерттвердый
знак. "Нет, я сейчас проснусь", -- произнес я вслух и, дрожа, с
колотящимся сердцем, повернулся, пошел, остановился опять, -- и
где-тораздавался,удаляясь,мягкийленивыйировный стук
копыт, и снег ермолкой сидел начутькосойтумбе,ионже
смутнобелелнаполенницеиз-за забора, и я уже непоправимо
знал, где нахожусь. Увы! это быланеРоссиямоейпамяти,а
всамделишная, сегодняшняя, заказанная мне, безнадежно рабская и
безнадежно родная. Полупризраквлегкомзаграничномкостюме
стоялна равнодушном снегу, октябрьской ночью, где-то на Мойке
или на Фонтанке, а может быть и на Обводном канале, --инадо
былочто-то делать, куда- то идти, бежать, дико оберегать свою
хрупкую, свою беззаконную жизнь.
О, как часто во сне мне уже приходилось
испытывать нечто подобное, но теперь это была действительность,
былодействительным все, и воздух, как бы просеянный снегом, и
ещенезамерзшийканал,ирыбныйсадок,иособенная
квадратностьтемныхижелтыхокон.Навстречу мне из тумана
вышел человек в меховой шапке, с портфелем под мышкойикинул
наменяудивленныйвзгляд,а потом еще обернулся, пройдя. Я
подождал,покаонскрылся,итогданачалстрашнобыстро
вытаскиватьвсе, что у меня былов карманах, и рвать, бросать в
снег, утаптывать,--бумаги,письмоотсестрыизПарижа,
пятьсотфранков,платок,папиросы,нодлятого,чтобы
совершенно отделаться от всехэмигрантскихчешуй,необходимо
былобысодратьиуничтожитьодежду, белье, обувь, все, --
остаться идеально нагим, и хотя меня и так трясло от тоскии
холода, я сделал, что мог.
Я
подождал,покаонскрылся,итогданачалстрашнобыстро
вытаскиватьвсе, что у меня былов карманах, и рвать, бросать в
снег, утаптывать,--бумаги,письмоотсестрыизПарижа,
пятьсотфранков,платок,папиросы,нодлятого,чтобы
совершенно отделаться от всехэмигрантскихчешуй,необходимо
былобысодратьиуничтожитьодежду, белье, обувь, все, --
остаться идеально нагим, и хотя меня и так трясло от тоскии
холода, я сделал, что мог.
Но довольно. Не стану рассказывать ни о том,
как меня задержали, ни о дальнейших моих испытаниях. Достаточно сказать,
что мне стоило неимоверного терпени и трудов обратно выбраться за границу
и что с той пор я заклялся исполнять поручения чужого безумия.
Париж, 1938 г.
---------------------------------------------------------------------------
Адмиралтейская игла
Вы меня извините, милостивая государыня, я
человек грубый и прямой, а потому сразу выпалю: не обольщайтесь, -- сие
письмо исходит вовсе не от поклонника Вашего таланта, -- оно, как Вы сейчас
удостоверитесь сами, довольно странное и, может статься, послужит не только
Вам, но и прочим стремительным романисткам, некоторым уроком. Спешу прежде
всего представиться Вам, дабы зримый облик мой просвечивал, вроде как водяной
знак что гораздо честнее, чем молчанием потакать тем неправильным заключениям,
которые глаз невольно выводит из начертания строк. Нет, -- несмотря на
мой поджарый почерк и молодую прыть запятых, я жирный, я пожилой; правда,
полнота моя -- не вялая, в ней есть изюминка, игра, злость. Это Вам, сударыня,
не отложные воротнички поэта Апухтина. Впрочем -- будет: Вы, как писательница,
уже доделали меня всего по этим намекам. Здравствуйте. А теперь перейдем
к сути.
На днях, в русской библиотеке, загнанной безграмотным
роком в темный берлинский проулок, мне выдали три-четыре новинки, -- между
прочим, Ваш роман."Адмиралтейская
Игла". Заглавие ладное, -- хотя бы потому, что это четырехстопный ямб,
не правда ли, -- и притом знаменитый. Но вот это-то ладное заглавие и не
предвещало ничего доброго. Кроме того, я вообще, побаиваюсь книг, изданных
в лимитрофах. Все же, говорю я. Ваш роман я взял.
О милостивая государыня, о госпожа Сергей
Солнцев, как легко угадать, что имя автора -- псевдоним, что автор -- не
мужчина! Все Ваши фразы запахиваются налево. Пристрастие к таким выражениям,
как "время шло" или "зябко куталась в мамин платок", неизбежное появление
эпизодического корнета, произносящего "р", как "г", и, наконец, сноски
с переводом всем известных французских словечек, достаточно определяют
степень Вашей литературной опытности. Но все это еще полбеды.
Представьте себе такую вещь: я, скажем, однажды
гулял по чудным местам, где бегут бурные воды и повилика душит столпы одичалых
развалин и вот, спустя много лет, нахожу в чужом доме снимок: стою гоголем
возле явно бутафорской колонны, на заднем плане -- белесый мазок намалеванного
каскада, и кто-то чернилами подрисовал мне усы. Откуда это? Уберите эту
мерзость! Там воды гремели настоящие, а главное, я там не снимался никогда.
Пояснить ли Вам притчу? Сказать ли Вам, что
такое же чувство, только еще глупее и гаже, я испытал при чтении Вашей
страшной, Вашей проворной "Иглы"? Указательным пальцем взрывая страницы,
глазами мчась по строкам, я читал и только отмигивался, -- так был изумлен!
Вы хотите знать, что случилось? Извольте.