Один весельчак восхищался трубами
парового отопления, будто принятыми им за экспонат; другой целился в сову
из кулака и пальца. Всего было человек тридцать, так что получалась толкотня
и густой шум от шагов и возгласов.
Мосье Годар захлопал в ладоши и указал на
плакат с надписью: "Посетители музея должны быть прилично одеты". Затем
он протиснулся -- и я за ним -- во вторую залу. Все общество тотчас повалило
туда же. Я подтолкнул Годара к портрету, и он застыл перед ним, выставив
грудь, потом чуть попятился, словно им любуясь, и наступил своим дамским
каблуком на чью-то ногу.
-- Прекрасная картина, --воскликнул он вполне искренне,
-- что ж, не будем мелочны. Вы оказались правы, а в каталоге должно быть
ошибка.
Говоря это, он отвлеченными пальцами достал
наш контракт и разорвал его на мелкие части, которые, как снежинки, посыпались
в массивную плевательницу.
-- Кто эта старая обезьяна? --спросил относительно
портрета некто в полосатом нательнике, а так как дед моего приятеля был
изображен с сигарой в руке, другой балагур вынул папиросу и собрался у
портрета прикурить.
-- Давайте условимся о цене, -- сказал я. -- И во
всяком случае уйдемте отсюда.
-- Пропустите, господа, -- крикнул мосье Годар, отстраняя
любопытных. В конце залы оказался проход, которого я прежде не заметил,
мы вробились туда.
-- Я ничего не могу решить, -- говорил мосье Годар,
перекрикивая шум. -- Решимость только тогда хороша, когда подкреплена законом.
Я должен сперва посоветоваться с мэром, который только что умер и еще не
избран. Думаю, что купить портрет вам не удастся, но тем не менее хочу
вам показать еще другие наши сокровища.
Мы очутились в зале несколько больших размера.
Там, на длинном столе под стеклом, раскрыты были толстые, плохо выпеченные
книги с желтыми пятнами на грубых листах. Вдоль стен стояли военные куклы
в ботфортах с раструбами.
-- Давайте обсудим. -- взмолился я, порываясь напрвить
пируэты мосье Годара к плюшевому дивану в углу. Но мне помешал сторож.
Потрясая единственной рука, он догонял нас, сопровождаемый веселым табуном
молодых людей, из которых один надел себе на голову медный шлем с рембрандтовским
бликом.
-- Снимите, снимите! -- воскликнул мосье Годар, и
от чьего-то толчка шлем со звоном слетел с хулигана.
-- Дальше, -- сказал мосье Годар, дергая меня за
рукав, и мы попали в отдел античной скульптуры.
На минуту я заблудился среди громадных мраморных
ног и дважды обежал кругом исполинского колена, покамест не увидел опять
мосье Годара, который искал меня за белой пятой соседней великанши. Тут
какой-то человек в котелке, видно на нее взобравшийся, вдруг с большой
вышины упал на каменный пол. Его стал поднимать товарищ, но оба были навеселе,
и, махнув на них рукой, мосье Годар полетел в следующую комнату, где сияли
восточные ткани, гончие мчались по лазурным коврам, и на тигровой шкуре
лежал лук с колчаном.
Но странное дело: от простора и пестроты было
только тяжело, мутно, -- и потому ли, что все новые посетители проносились
мимо, или потому, что мне хотелось поскорее выбраться из ненужно удлинившегося
музея, чтобы в свободной тишине докончить с мосье Годаром деловой разговор,
но меня охватила какая-то тревога. Между тем мы перенеслись еще в одну
залу, которая уж совсем была громадная, судя по тому, что в ней помещался
целый скелет кита, подобный остову фрегата, а далее открывались еще и еще
залы, косо лоснились полотна широких картин, полные грозовых облаков, среди
которых плавали в синих и розовых ризах нежные идолы религиозной живописи,
и все это разрешалось внезапным волнением туманных завес, и зажигались
люстры, и в освещенных аквариумах рыбы виляли прозрачными шлейфами, а когда
мы взбежали по лестнице, то сверху, из галереи, увидели внизу толпу седых
людей и зонтиков, осматривающих громадную модель мироздания.
Наконец, в каком-то пасмурном, но великолепном
помещении, отведенном истории паровых машин, мне удалось остановить на
мгновение моего беспечного вожака.
-- Довольно, --крикнул я, -- я ухожу. Мы поговорим
завтра...
Его уже не было. Я повернулся, увидел в вершке
от себя высокие колеса вспотевшего локомотива и долго пытался найти между
макетами вокзалов обратный путь... Как странно горели лиловые сигнальные
огни во мраке за веером мокрых рельсов, как сжималось мое бедное сердце...
Вдруг опять все переменилось: передо мной тянулся бесконечно длинный проход,
где было множество конторских шкапов и неуловимо спешивших людей, а кинувшись
в сторону, я очутился среди тысячи музыкальных инструментов, -- в зеркальной
стене отражалась анфилада роялей, а посредине был бассейн с бронзовым Орфеем
на зеленой глыбе. Тема воды на этом не кончилась, ибо, метнувшись назад
я угодил в отдел фонтанов, ручьев, прудков, и трудно было идти по извилистому
и склизкому их краю.
Изредка, то с одной стороны, то с другой,
каменныелестницы с лужами на ступенях, странно пугавшие меня,
уходили в туманныепропасти,гдераздавалисьсвистки,звон
посуды,стукпишущихмашинок,удары молотков и много других
звуков, словно там быликакие-товыставочныепомещения,уже
закрывающиесяилиеще недостроенные. Потом я попал в темноту,
где натыкался на неведомуюмебель,покамест,увидякрасныый
огонек,яне вышел на платформу, лязгнувшую подо мной... а за
ней вдруг открылась светлая,совкусомубраннаягостинаяв
стилеампир, но ни души, ни души... Мне уже было непередаваемо
страшно, но всякий раз как я поворачивался и старался вернуться
поужепройденнымпереходам,я оказывался в еще не виданном
месте, -- в зимнем саду с гортензиям и разбитымистеклами,за
которымичернела искусственная ночь, или в пустой лаборатории,
с пыльными алембиками на столах. Наконец явбежалвкакое-то
помещение,гдестояливешалки, чудовищно нагруженные черными
пальто и каракулевыми шубами; там, в глубине задверью,вдруг
грянулиаплодисменты,нокогдаядверь распахнул, никакого
театра там не было, а просто мягкаямуть,туман,превосходно
подделанный,с совершенно убедительными пятнами расплывающихся
фонарей. Более, чем убедительными!Я двинулсятуда,исразу
отрадноеинесомненноеощущениедействительностисменило
наконец всю ту нереальную дрянь, средикоторойятолькочто
метался.Каменьподмоиминогамибылнастоящаяпанель,
осыпаннаячуднопахнущим,толькочтовыпавшимснегом,на
которомредкиепешеходыужеуспелиоставить черные, свежие
следы.Сначалатишинаиснежнаясыростьночи,чем-то
поразительнознакомые,были приятны мне после моих горячечных
блужданий. Доверчивоясталсоображать,кудаясобственно
выбрался,ипочему снег, и какие это фонари преувеличенно, но
мутно лучащиеся там и сям в коричневом мраке.Яосмотрели,
нагнувшись,дажетронулкаменнуютумбу.