Рудольфа же я невидал никогда и только с чужих слов
заключаю, что был онбледноволос, быстрв движениях и красив, -- жилистой,
лягавойкрасотой.Такимобразом длякаждогоизпомянутыхтрехлиця
пользуюсь другим способом изучения, что влияети наплотностьих, и на их
окраску,покаместв последнююминуту,неударяетпо ним,озарением их
уравнивая, какое-то мое, но мне самому непонятное солнце.
В дневниковых своих заметках Яшаметко определилвзаимоотношения его,
РудольфаиОликак"треугольник,вписанныйвкруг".Кругомбылата
нормальная, ясная, "эвклидова", как он выразился, дружба, которая объединяла
всехтроих, так что с ней одной союз их остался бы счастливым, беспечными
нерасторгнутым. Треугольником же, вписанным в него, являлась та другая связь
отношений, сложная, мучительная и долго образовывавшаяся, которая жила своей
жизнью, совершенно независимо от общей окружности одинаковой дружбы. Это был
банальный треугольник трагедии, родившийся в идиллическом кольце, иодна уж
наличность такой подозрительной ладностипостроения,неговоряомодной
комбинационности его развития,-- никогдабы мне непозволиласделать из
всего этого рассказ, повесть, книгу.
"Ядико влюблен вдушуРудольфа",-- писал Яша своим взволнованным,
неоромантическимслогом."Я влюбленвее соразмерность, в ее здоровье, в
жизнерадостность ее.Ядиковлюбленв эту обнаженную,загорелую, гибкую
душу, которая навсёимеетответи идет черезжизнь,как самоуверенная
женщина через бальный зал.Я умею толькопредставитьсебевсложнейшем,
абстрактнейшем порядке, по сравнениюс которым Кант и Гегель игра, то дикое
блаженство, которое ябыиспытывал,еслибы -- Если бычто? Чтоя могу
сделатьсегодушой?Вотэто-тонезнание,этоотсутствиекакого-то
таинственнейшего орудия (вроде тогокак АльбрехтКохтосковало "золотой
логике" в мире безумных), вот это-то и есть моя смерть. Моя кровь кипит, мои
руки холодеют, как у гимназистки, когда мы с ним вдвоем остаемся, и он знает
это, и я становлюсь ему гадок, и он не скрывает брезгливого чувства. Ядико
влюблен в его душу, -- и это так же бесплодно, как влюбиться в луну".
Можно понятьбрезгливостьРудольфа,--но сдругой стороны...мне
иногдакажется, что нетакуж ненормальна былаЯшина страсть, -- что его
волнение было в конце концов весьма сходносволнениемне одного русского
юношисерединыпрошлоговека, трепетавшегоотсчастья,когда,вскинув
шелковые ресницы, наставник с матовым челом, будущий вождь, будущий мученик,
обращался кнему... ия бы совсемрешительно отверг непоправимуюприроду
отклонения ("Месяц, полигон,виола заблудившегося пола..." -- каккто-то в
кончеевской поэме перевел"и степь, и ночь, и при луне..."), если бы только
Рудольфбыл вмалейшей мере учителем, мучеником и вождем, --ибо на самом
деле этобылчто называется "бурш", --правда, бурш слегким заскоком, с
тягой к темным стихам, хромой музыке, кривой живописи, -- что не исключало в
немтойкоренной добротности, которойпленился,или думал, что пленился,
Яша.
Сын почтенного дурака-профессора и чиновничьей дочки, он вырос в чудных
буржуазных условиях, между храмообразнымбуфетоми спинами спящих книг. Он
был добродушен, хоть и недобр, общителен, а всё же диковат, взбалмошен, но и
расчетлив. В Олю онокончательно влюбился после велосипедной прогулки с ней
и с Яшей по Шварцвальду, которая,как потом он показывал на следствии, "нам
всемтроимоткрылаглаза";влюбилсяпопоследнемуклассу,простои
нетерпеливо, однаковстретил в нейрезкий отпор,еще усиленныйтем,что
бездельная, прожорливая, с угрюмым норовцом,Оля в свою очередь(в техже
еловых лесах, у тогоже круглогочерногоозера)"поняла, чтоувлеклась"
Яшей,которого этотакже угнетало,как его пыл--Рудольфа, и как пыл
Рудольфа -- ее самое, так что геометрическая зависимость между их вписанными
чувствамиполучиласьтутполная,напоминаявместестемтаинственную
заданностьопределенийв перечне лицу старинных французских драматургов:
такая-то -- "amante", с тогдашним оттенком действенного причастия такого-то.
Ужекзиме,ковторойзиме ихсоюза,они отчетливо разобрались в
положении;зимаушла наизучениеего безнадежности. Извневсёказалось
благополучным: Яша беспробудно читал, Рудольф играл в хоккей, виртуозномча
польду пак,Оля занималасьискусствоведением (чтоврассужденииэпохи
звучит,как и весь тон данной драмы, нестерпимо типичной нотой);внутри же
безостановочноразвивалась глухая, болезненная работа,-- ставшая стихийно
разрушительной,когданаконецэтибедные молодыелюдиначалинаходить
услаждение в своей тройственной пытке.
Долгоевремяпотайному соглашению(каждыйокаждомбесстыднои
безнадежно всёдавноужезнал) онипереживаний своих не касалисьвовсе,
когда бывали втроем; но стоило любому из них отлучиться, как двое оставшихся
неминуемопринималисьобсуждатьего страстьистрадания. НовыйГод они
почему-товстречалив буфете одного из берлинских вокзалов, -- можетбыть
потому, что на вокзалах вооружение времени особенно внушительно, -- апотом
пошли шлятьсяв разноцветнуюслякотьпострашнымпраздничным улицам,и
Рудольфпредложил иронический тост за разоблачение дружбы, -- и с той поры,
сначаласдержанно, но вскоре в упоенииоткровенности,они уже совместно в
полном составе, обсуждали свои чувства. И тогда треугольник сталокружность
свою разъедать.
ЧетаЧернышевских,какиродителиРудольфа,какиОлинамать
(скульпторша,жирная, черноглазая,ещекрасиваядамаснизким голосом,
похоронившая двухмужейи носившая всегда какие-тодлинные бронзовые цепи
вокруг шеи), не только не чуяла, какое нарастаетсобытие, но с уверенностью
ответила бы,найдись праздный вопрошательсреди ангелов,уже слетавшихся,
уже кипевшихс профессиональной хлопотливостью вокруг колыбели,гдележал
темненький новорожденныйревольвер, --ответилабы, чтовсёхорошо, все
совершенносчастливы, Затопотом, когдавсёужеслучилось, обокраденная
памятьприлагалавсеусилия,чтобывбыломровномпотокеодинаково
окрашенныхднейнайти следыиуликибудущего,--ипредставьте себе,
находила,--такчтогоспожаГ.