– Мою первую за сто семьдесят два дня кружку я пью за здоровье и душевную широту сеньора Мигела да Кошта Родригеша из «Банку де Осеану и Роша».
Оливия рассказала мне, как познакомилась с банкиром. Она училась с его дочерью и придумывала наряды для ее матери. Банкир носил галстуки Оливии. Он даже предлагал составить ей протекцию в модельном бизнесе. Но я сказал, что желаю, чтобы она продолжила образование. Обучение в дорогой международной школе в Каркавелуше оплачивали ее английские дед и бабка, которые не мыслили себе, чтобы их внучка не владела английским. Банкир лишь вздохнул об упущенной возможности. Оливия притворилась, что огорчена. Каждый из нас сыграл свою роль как положено.
– А я пью за Оливию Коэлью, – с жаром сказал сеньор Родригеш, – ведь возможным все это сделала именно она.
Выпили еще, и Оливия запечатлела ярко‑красный поцелуй на моей первозданно‑белой выбритой щеке.
– Одно меня смущает, – сказал я, вклиниваясь в многоголосый шум переполненного бара. – Кто устанавливал весы?
Последовали две секунды ледяной и хмурой тишины, после чего я улыбнулся; лед треснул, вошел парикмахер с пластиковым пакетом, который он протянул мне.
– Ваша борода, – сказал он, ласково встряхнув пакет. – Хорошая подстилка будет для вашей кошки.
– Сейчас не до этого.
– Должно быть, на весы легло все то, что вы здесь прожили и пережили, – сказал мэр.
Все взоры обратились к нему, и он стал теребить микрофон. Антониу поставил на стойку еще три кружки, и мы с Оливией взглянули друг на друга.
– Я пережил? – негромко переспросил я. – А по‑моему, это тяжесть прошлого, которое так или иначе касается всех нас.
Оливия лизнула палец и вытерла с моей щеки отпечаток помады.
– Верно, – сказал Антониу, неожиданно включаясь в разговор. – История – это груз, хотя и мертвый. Не правда ли, сеньор Родригеш?
Сеньор Родригеш, не привыкший к пролетарскому напитку, рыгнул себе в кулак.
– История повторяется, – сказал он, и засмеялся даже Антониу, коммунист, нутром чуявший капиталиста.
– Верно, – сказал он. – Но история тяжела лишь для того, кто в ней участвовал. А для нового поколения она весит не больше пары‑другой школьных учебников и забывается за кружкой пива и музыкой.
– Знаешь, Антониу, – сказал я, – выпей‑ка и ты тоже. Сейчас вечер пятницы, а завтра – твои именины. Бедняки Пасу‑де‑Аркуша стали богаче, считай, на шесть миллионов, а я опять могу выпить – история начинается заново.
– За будущее, – с улыбкой сказал Антониу.
Все вышли из бара, чтобы поесть на воздухе, даже сеньор Родригеш, не привыкший к металлическим столикам и стульям, но ценивший вкусную еду.
Еда была именно той, по которой тосковал мой желудок все эти шесть с лишним месяцев. Ameijoas à Bulhāo Pato – мидии в белом вине с чесноком и свежим кориандром, robalo grelhado – зажаренный на гриле морской окунь, выловленный у скал Кабу‑да‑Рока не ранее чем сегодня утром, borrego assado – разварная ягнятина из Алентежу, нежная, тающая во рту. Красное вино из Борбы. Кофе, крепкий, как поцелуй страстной мулатки. А в довершение всего – обжигающая желтым пламенем водка агуарденте.
Сеньор Родригеш отбыл к себе домой в Кашкайш на стадии агуарденте. Вскоре и Оливия с друзьями отправились в клуб в Кашкайше. На такси оттуда денег ей дал я.
Выпив дома еще две рюмки водки, я лег в постель и проглотил вдобавок две таблетки аспирина. Подушка приятно холодила мои безбородые щеки.
Проснулся я среди ночи секунд на десять; проснулся, чувствуя себя огромным и жестким, как центральная опора эстакады.
Сны мои были разнообразны и причудливы, но в память врезался один: окутанный мраком скалистый пик, где‑то совсем рядом обрыв, пропасть, откуда доносится рокот волн и долетают соленые брызги.
Примерно в это же время, всего в нескольких сотнях метрах от места, где я спал, на песок опустилось тело девушки. Глаза ее были широко раскрыты и обращены в ночное небо, кровь медленно стыла, а кожа была холодной и твердой, как у свежевыловленного тунца.
Слова эти, как катапульта, выбросили меня из кровати, трубка вывалилась из руте, и я пулей ринулся в холл. Смяв ковровую дорожку, распахнул дверь. Ее одежда валялась разбросанная на полу от самой постели – тупоносые туфли на высоких каблуках, шелковый черный топ, лиловая рубашка, черный лифчик, черная юбка‑клеш. Оливия лежала в постели, уткнувшись в нее лицом, раскинув голые руки. Ее черные волосы, мягкие и шелковистые, как соболий мех, разметались по подушке.
Я пил воду в ванной, пока живот не стал плотным, словно полный бурдюк, потом схватил телефон и опять лег на кровать.
– Добрый день, сеньор инжинейру, – сказал я.
– Если б ты подождал две секунды, я бы успел сказать, что волосы у нее светлые.
– Я должен был проверить вечером, но… – Я замолчал. – Почему вы звоните мне в шесть утра по поводу найденного тела? Если вы посмотрите на список дежурств, вы увидите, что меня в нем нет.
– Дело в том, что ты находишься в двухстах метрах от места происшествия, в то время как Абилиу, который как раз и значится в списке, живет в Сейшале, который, как тебе известно… Было бы весьма…
– Но я не в том состоянии… Послушайте, я еще ничего не соображаю.
– А, ну да… Я и забыл. Как это было? Как ты себя чувствуешь?
– Лицо не горит.
– Ну и хорошо.
– А голова – словно оглушили.
– Говорят, сегодня до сорока градусов будет, – сказал он рассеянно.
– Где вы?
– С тобой по мобильнику разговариваю.
Ничего себе ответ!
– Есть хорошая новость, Зе, – быстро добавил он. – Я посылаю тебе кое‑кого в помощь.
– Кто такой?
– Молодой парнишка. Очень смышленый. И проворный.
– Он чей‑то сын?
– Не понял.
– Знаете, не в моих правилах вступать в конфликты.
– Линия барахлит, не слышно! – проорал он. – Послушай, он парнишка способный, но ему не хватает опыта, а больше никого…
– Означает ли это, что все другие от него отказались?
– Зовут его Карлуш Пинту, – сказал шеф, пропуская мое замечание мимо ушей. – Мне хочется, чтобы он поучился у тебя. Ведь у тебя особый стиль. Ты умеешь находить к людям подход. С тобой у них развязывается язык.