– Я выдавала ей пять тысяч эскудо в неделю.
– А как насчет одежды и…
– Обычно одежду покупала ей я… до событий последнего года, – отвечала женщина.
– Она была в той одежде, что купили ей вы?
– Кроме юбки. Я бы не стала покупать ей такую короткую, которая едва трусы прикрывает, но это модно, так что…
– В школе она успевала?
– Насколько мне известно, да.
– Проблем с посещаемостью не было?
– Нам, без сомнения, сообщили бы. А когда я ее подвозила, она шла в школу совершенно безропотно, как овечка.
– Покину вас на минуту, – сказал я и вышел из комнаты.
Доктора Оливейру я застал в кабинете – он курил сигару и читал «Диариу ди нотисиас». Я сказал, что должен сообщить его жене печальное известие, и спросил, не хочет ли он сделать это сам. Он сказал, что охотнее предоставит это мне. Мы с ним вернулись в гостиную. Сеньора Оливейра вела оживленную беседу с Карлушем. На диване она сидела боком, и юбка ее задралась, обнажив бедра. Карлуш был напряжен и взъерошен. Увидев нас, она осеклась и застыла. Муж сел рядом с ней.
– Сегодня утром без четверти шесть, дона Оливейра, – начал я, и ее глаза жадно, с ужасом уставились в мои, – на взморье в Пасу‑де‑Аркуше было найдено тело вашей дочери, Катарины Оливейры. Она мертва, и я выражаю вам свое соболезнование.
Женщина не проронила ни слова. Она только пристально глядела на меня. Муж взял ее за руку, но она рассеянно отняла ее.
– Аженте Карлуш Пинту и я расследуем обстоятельства смерти вашей дочери.
– Ее смерти? – проговорила она изумленно и издала какой‑то странный смешок, похожий на кашель.
– Мы очень сочувствуем вашему горю. Простите меня за то, что не сообщил вам раньше, но у меня были к вам вопросы, отвечать на которые лучше было с ясной головой.
Ее муж сделал новую попытку взять ее за руку, и на этот раз она не противилась. От моих слов она будто окаменела.
– Мы считаем, что ее убили, а тело привезли на берег в Пасу‑де‑Аркуш и там бросили.
– Катарину убили? – недоверчиво переспросила она, словно убивать могли только в телевизионных боевиках. Она прислонилась к спинке дивана, совершенно ошеломленная. Она силилась проглотить комок в горле. Я понял, что в этот день дальше мы не продвинемся, и, пожав хозяевам руки, мы ретировались. Уже у ворот мы услышали донесшийся из дома протяжный вопль.
– Непонятно как‑то… – сказал Карлуш.
– И печально.
– Я думал, что…
– Весьма печально, когда молодой оптимист вроде вас вынужден окунуться в подобное.
– Зачем было морочить нам голову всей этой историей с братом или с любовником? Какая выгода была доктору Оливейре посвящать нас во все это?
– Вот это‑то самое печальное и есть, – сказал я. – Он воспользовался нами… Воспользовался расследованием убийства дочери, чтобы наказать жену за неверность. Мы присутствовали, так сказать, на мастер‑классе по унижению человеческого достоинства. Теперь вы убедились, как умен этот адвокат.
– Ну а что до его жены, – с горячностью продолжал Карлуш, – когда вы вышли из комнаты, она ни единого вопроса не задала о расследовании, ни единого вопроса! Принялась болтать – расспрашивала, как мне эти их идиотские картины, и сколько времени я уже в криминальной полиции, и в Кашкайше ли живу…
– Да, и еще есть два обстоятельства касательно этой парочки. Первое – это то, что фотографию детей от первого брака он держит на столе, а фото Катарины у него засунуто подальше, на полку среди потрепанных книжек в бумажных обложках.
А второе обстоятельство – это то, что у обоих карие глаза.
– Я и не заметил, – сказал Карлуш, помечая это в блокноте.
– У темноглазых родителей уж никак не родятся голубоглазые дети. А у Катарины глаза голубые.
Она поджала губки и, поглядывая на него искоса, оценивала вопрос. А потом вдруг, ухватив обеими руками его пенис, проговорила:
– Вот ради этого твоего большого швабского члена!
Оба посмеялись. Ответ был далек от истины, но его удовлетворил.
Теперь, в сотый раз вспоминая этот момент и то, как она его унизила, он мог лишь корчиться в муках неудовлетворенного сексуального желания и ревности. Он так и видел этого толстобрюхого группенфюрера, трясущиеся расплывшиеся ягодицы между ее стройными белыми бедрами; видел ее пятки, которыми она пришпоривает его, а он пыхтит, отдувается, хрюкая ей куда‑то в шею; ее цепкие пальцы вонзились в его дряблую спину, вот она приподнимает колени, он проникает глубже, сильнее… Фельзен мотает головой: нет! Но вновь вспоминается, как она сидит на нем в черных чулках… Почему?
«Власть, знаете ли. На баб это действует», – как сказал шофер Лерера. И даже Гиммлер… Вот о чем думал Фельзен, глядя на Лерера за завтраком утром следующего дня после того, как увидел его с Эвой в клубе. Вот о чем он думал, идя хмурым утром в Национальный банк Швейцарии, подписывая документы, следя за погрузкой золота, обмениваясь рукопожатием с Лерером и провожая его, взглядом, когда тот возвращался назад в гостиницу, чтобы уединиться там с Эвой.
Пересечение границы он помнил смутно. Во Франции запомнился ему лишь тупица‑водитель. Фельзен был поглощен своими мыслями вплоть до этого утра, когда рассеялось туманное облако над Пиренеями, а швейцарцы‑шоферы все болтали без умолку, обсуждая погоду.
Вечером он крепко выпил с командиром танковой дивизии в Байонне, утверждавшим, что не пройдет и месяца, как его танки будут в Лиссабоне:
– До Пиренеев мы добрались за четыре недели. Так что до Гибралтара дойти сможем через две, а до Лиссабона хватит и одной.