– Я не убивал! Я не видел ее вот уж…
– Когда вы видели ее в последний раз?
– Несколько месяцев назад.
– При каких обстоятельствах?
– В их лиссабонском доме.
– Я спрашиваю, при каких обстоятельствах, сеньор Бранку, а не где именно.
– Я выходил из спальни…
– Чьей спальни?
– Спальни ее матери. Спальни Терезы. А она стояла в коридоре.
– В котором часу это было?
– Час был обеденный. В июне… нет, в июле прошлого года.
– И что было потом?
– Я не… у нее были туфли в руках, и она спустилась по лестнице. Я пошел к выходу. Оглянулся, не видит ли мать, и пошел за ней. На улице мы опять встретились. Она обувалась.
– Она сказала вам что‑нибудь?
– Велела мне прийти в следующую пятницу в это же время.
– И вы согласились на такое предложение четырнадцатилетней девочки?
– Четырнадцатилетней? Нет, нет, не может быть! Она сказала…
– Не тяните и пожалейте наше время, Паулу, – сказал я. – Расскажите все до конца.
– В следующую пятницу я приехал. Терезы дома не было. По пятницам она уезжает в Кашкайш.
– Мы это знаем.
– Я переспал с ней, – сказал он и пожал плечами.
– В материнской постели?
Он почесал за ухом и кивнул.
– Что еще было?
– Она взяла у меня пять тысяч эскудо.
– И вы дали?
– Я не знал, как к этому отнестись. Не знал, как она себя поведет.
– Не говорите ерунды, – сказал я. – По сравнению с ней вы взрослый мужчина.
– И зачем вообще вам было приезжать? – спросил Карлуш.
Паулу пожирал меня глазами, как школьник, испрашивающий позволения встать.
– Выкладывайте, – сказал я. – Мы это выдержим.
– Меня это будоражило, – признался он. – Сама возможность спать с матерью и дочерью в одной и той же…
– Должно быть, это и впрямь волнует кровь, – сказал я. – Так сколько раз это имело место, прежде чем Тереза все узнала?
– Три раза. А на четвертый вошла Тереза.
– Этот раз чем‑то отличался от других?
Он посмотрел на меня глазами шестилетнего ребенка и нервно хихикнул.
– Черт! – воскликнул он и потер себе переносицу. – Действительно отличался. В тот раз Катарине, похоже, впервые было приятно.
– Значит, в остальные дни она не удосуживалась притворяться? – спросил Карлуш.
Паулу уперся глазами в стол и не желал поднимать взгляда.
– Она кричала, а потом улыбнулась. Но не мне. Она смотрела мимо меня, куда‑то за мою спину. Я обернулся, и там в дверях стояла Тереза.
– И как она себя повела?
– Я соскочил с кровати. Катарина поднялась, села, даже не сдвинув ног. И опять улыбнулась. Тереза бросилась к ней и отвесила ей пощечину, громкую, как винтовочный выстрел, ей‑богу.
– Катарина что‑нибудь сказала в свое оправдание?
– Очень по‑детски сказала: «Прости меня, мама!»
– А вы?
– Вылетел оттуда, стремглав бросился вниз по лестнице.
– И больше с Терезой не виделись?
– Нет.
– А с Катариной?
Он опять покосился на дверь в спальню и тихо сказал:
– Она появлялась у меня несколько раз. В последний раз это было… в марте. Да, в марте, через два дня после моего дня рождения, а он у меня семнадцатого.
– Она приезжала ради секса?
– Ну не для разговоров же!
– И вы не разговаривали?
– Входя, она сразу же раздевалась.
– Вам не казалось, что она была после дозы?
– Не исключено. – Он втянул голову в плечи.
– Она брала у вас деньги?
– Да, пока я не спрятал от нее бумажник.
– Она рассердилась?
– Она ничего не сказала.
– Сколько раз она появлялась здесь?
– Десять или двенадцать.
– А почему она не приходила к вам после девятнадцатого марта?
– Она приходила, просто я ее не пустил.
Он кивком указал на дверь в спальню.
Вскоре после этого мы вышли и стали ждать в машине. Через несколько минут из дома вышла его подружка. Проковыляла по балюстраде на высоченных каблуках – слишком поспешно для своих недлинных ног. Карлуш кивнул, довольный, что девушка, как и он, теперь знала цену этому Паулу Бранку.
– Этот парень, – сказал он, – настоящий novo rico.
Мы подъехали к дому адвоката. Мне надо было задать еще несколько вопросов Терезе, но доктор Оливейра допустил нас к ней не сразу, а лишь когда она сама пригласила нас войти.
У нее была походка старухи, а речь замедленная и нечеткая.
– В тот день, когда вы застали Катарину в постели с Паулу Бранку, зачем вы вернулись в Лиссабон?
– Не помню.
– Разве вы уже не в Кашкайше находились?
– Да, в Кашкайше.
– Должно быть, что‑то важное заставило вас проделать такой путь – из Кашкайша в Лиссабон.
На это она ничего не сказала. Я извинился и встал, чтобы уйти. Лицо ее вытянулось. Под глазами обозначились мешки, которых раньше я не замечал.
– Я вернулась, – сказала она таким слабым голосом, что я еле мог различить слова, – потому что Катарина позвонила мне. Она сказала, что сильно поранилась в школе.
Мы все обменялись взглядами. Она развела руками – дескать, вот как в жизни бывает.
– Вот так у нас с Катариной все и кончилось, – сказала она.
На второе кольцо вокруг Лиссабона мы выехали в молчании. Я был благодарен Карлушу за это. К чему задавать вопросы, на которые ни он, ни я не могли ответить? Он смотрел по сторонам. Совсем другой человек, не похожий на того дерзкого малого, каким он был на берегу и в доме у Паулу Бранку. Я почему‑то подумал, что вряд ли у него много друзей.
Мне было грустно при мысли о разладе в семье Оливейры. Семья – главная и самая устойчивая португальская традиция. Наш оплот. Единственное, что не дает нам увязнуть в грязи. Нигде в Европе так не ценят семью, как у нас в Португалии. И это вовсе не пережиток и не лозунг салазаровской пропаганды. Неужели и семья дала трещину?
Мы направлялись к Одивелашу – большому жилому массиву на северной окраине Лиссабона. Обогнули очередную современную достопримечательность города – крупнейший в Европе торговый центр «Коломбу», расположенный напротив другой, более старой – стадиона «Бенфика», находящегося на грани банкротства. Мы кружили в районе второго кольца, то удаляясь от него, то вновь въезжая на трассу, взбираясь все выше. С вершины холма открывался чудный вид на Одивелаш – двадцать квадратных километров ветшающих высотных коробок, опутанных, как всклокоченными волосами, паутиной телевизионных антенн. Вид удивительный, раздолье для строителей. Все это было возведено за считаные недели – тонкостенные бетонные коробки, никаких излишеств, – летом здесь было жарко, как в аду, зимой – холодно. Мне всегда тяжело дышалось в этих домах, воздух там был сперт и несвеж.
Мы поднялись на четвертый этаж бетонной коробки.