Мы поднялись на четвертый этаж бетонной коробки. Эта была построена одной из первых. Лифт не работал. Плитки пола потрескались и вываливались, на стенах виднелись следы протечек. На всех этажах гремели телевизоры и пахло едой. Стайка ребятишек, отделившись от стены, шмыгнула мимо.
Мы постучали в хлипкую дверь, за которой рассчитывали найти ведущего гитариста группы, с которой выступала Катарина. Открывший нам дверь мужчина был худ. Его усики казались плохо наклеенными и были такими же жидкими, как и его темные волосы. На нем была алая рубашка с короткими рукавами, расстегнутая до самого пупа. Двумя желтыми от никотина пальцами он теребил волосы на груди. Он сразу смекнул, что мы из полиции.
– Валентин Матеуш Алмейда дома? – спросил я.
Не говоря ни слова, он повернулся и пошел. Мы последовали за ним по узкому коридору. На ходу он стукнул в какую‑то дверь.
– Валентин, – крикнул он, – полиция!
Вслед за ним мы прошли в кухню, где толстая женщина с вытравленными перекисью волосами и в очень тесной юбке бирюзового цвета убирала со стола остатки обеда. Она спросила мужчину, кто стучал. Он объяснил, и она подобралась, втянув живот. Мы еще раз постучали в дверь Валентина. В доме воняло жареной рыбой.
Валентин пригласил нас войти, но глаз не поднял, продолжая сидеть на кровати и играть на вынутой из розетки электрогитаре. У него была густая грива волос. Одет он был в футболку и джинсы. Тощий, с оливковой кожей, большими темными глазами и худыми впалыми щеками. Карлуш прикрыл дверь узкой, как пенал, комнаты, где стояли только кровать и стол, но книжных полок не было. Книги кипами громоздились на полу. Некоторые из них были на английском и французском.
– Ваш отец не очень‑то интересуется вашими визитерами.
– Потому что никакой он мне не отец и даже не отчим. Просто очередной сожитель матери, очередной кретин, с которым ей не так одиноко… и, будьте уверены, ей я все это высказал.
– Что высказали?
– Что лучше уж жить одной, чем с таким клещом. Но как только она избавляется от одного, тут же к ней присасывается другой. Уж таковы они, эти клещи и те, кем они кормятся.
– Вы изучаете зоологию?
– Психологию, – сказал он. – А от зоологии никуда не денешься. Не дает о себе забыть.
– Вы знакомы с девушкой по имени Катарина Соуза Оливейра?
– Знаком, – отвечал он, вновь принимаясь перебирать струны гитары.
– Она скончалась – убита.
Его пальцы замерли на струнах. Взяв гитару за деку, он прислонил ее к изножью кровати. Подобравшись, он обдумывал новость, по‑видимому его поразившую.
– Я не знал.
– Мы восстанавливаем последние двадцать четыре часа ее жизни.
– Я ее не видел, – поспешно проговорил он.
– Все двадцать четыре часа?
– Да.
– А когда вы ее видели в последний раз?
– В среду вечером.
– При каких обстоятельствах?
– Группа собралась обсудить предстоящее в конце недели выступление и репетиции в пятницу и субботу.
– Но пятница была вчера, – сказал Карлуш.
– Спасибо, что напомнили. В Одивелаше что один день, что другой – все одинаковы, – сказал он. – Но в среду мы поцапались, репетиций не было, ну и выступления, естественно, тоже.
– Из‑за чего же вы поцапались?
– Творческие разногласия, – сказал он. – Тереза, клавишница… ее трахает один саксофонист, вот она и вбила себе в голову, что нам позарез нужен саксофонист. А я предложил…
– Не задвигать солистку? – встрял Карлуш.
Валентин повернулся ко мне – узнать мое мнение.
– Тут я вам не помощник, – сказал я. – Что было после «Пинк Флойд», мне неведомо.
– Насколько творческими были ваши разногласия? – поинтересовался Карлуш.
– Это ваш первый разумный вопрос, и на него вы сами в состоянии ответить.
– Ну а что такое Бруну, на чем он играет?
– На бас‑гитаре.
– Были вы либо Бруну в каких‑то отношениях с Катариной?
– Отношениях?
– Ну, трахали вы ее? – спросил Карлуш, на ходу усваивая непривычную лексику.
– У нас уговор – на работе всякие там шуры‑муры запрещаются.
– Так что шансов у саксофониста было не много?
– Думаю, и без того у него их было кот наплакал.
– Ну а ваше собрание? Где оно происходило?
– В баре «Тока». Что в Байру‑Алту.
– И после этого вы с ней не виделись – ни в четверг, ни в пятницу?
– Да.
– Вы в курсе, чем она занималась вчера?
– Полагаю, была в школе. Разве не так?
– А вы чем занимались?
– Сидел в Национальной библиотеке… весь день… до семи или половины восьмого.
Я дал ему визитку и попросил позвонить мне, если он что‑нибудь вспомнит. Когда мы выходили, из кухни в коридор выглянула мать Валентина. Я вежливо попрощался с ней, но рядом с нами моментально очутился выросший как из‑под земли «Клещ».
– Где был вчера Валентин? – спросил я.
– Дома его не было весь день и, считай, полночи, если не больше, – сказал он. – Часа в три появился.
Вид у женщины был мрачный, несмотря на яркую косметику, которую она только что наложила. Клещ, похоже, был бы рад, если б мы тут же на месте арестовали парня. Выйдя, мы прошли к раскалившейся от зноя машине. Я закурил, но после двух затяжек загасил сигарету.
– Он соврал, – сказал Карлуш. – Он с ней виделся.
– По‑моему, стоит побеседовать с клавишницей, – сказал я, трогаясь.
– А что, обед нам не положен?
– Английский завтрак.
– Звучит не слишком обнадеживающе.
– Для вашего слуха. Вы же португалец.
– Мне говорили… – Он осекся.
– Что же именно вам говорили?
– Говорили, что вы были женаты на англичанке.
– На ваш взгляд, это имеет какое‑то значение?
– Думаю… Я удивился, когда вы в разговоре упомянули «Пинк Флойд».
– В семидесятых я жил в Англии.
Он кивнул.
– Ну, и что еще вам говорили? – спросил я, удивленный: оказывается, мне за спиной перемывали косточки.
– Говорили, что вы… ну, не как все.
– Почему, по‑вашему, вас ко мне прикомандировали? Не из желания ли согнать в одно место всех чудаков и тех, кто с приветом, и разом от них избавиться?
– И вовсе я не с приветом!
– А всего лишь зануда? Еще бы! Португалец, не принимающий участия в разговорах о бабах, машинах и футболе! Что после этого они должны были подумать о вас?
– Что я хороший спортсмен.
– У них и без вас сыгранная команда.
– Что у меня нет денег на машину.
– Нет, не в этом дело.
– Я работал в гараже, но разбираюсь только в старых неходовых моделях, таких как «альфа‑ромео».
– Ну а как насчет баб?
– Подружки у меня нет.
– Вы голубой?
На этот вопрос он отреагировал так, словно я пырнул его ножом.