Проковыляв вверх по ступенькам, он поднялся в квартиру, вошел, сбросил пальто и шляпу и шлепнул на стол деньги. Плеснул себе коньяку, закурил и, несмотря на холод, снял пиджак.
Эва спала в кресле в теплом пальто и прикрыв ноги пледом. Сев перед ней, он смотрел, как трепещут во сне ее веки. Потом протянул к ней руку, дотронулся до нее. Она проснулась, слегка вскрикнув; казалось, крик этот не ее, а прилетел откуда‑то из ночного мрака. Он отдернул руку и протянул ей папиросу.
Она закурила, глядя в потолок и машинально поглаживая его колено.
– Мне снился сон.
– Дурной?
– Будто ты уезжаешь из Берлина, а я стою одна на станции метро, а там, где должны быть рельсы, толпа народа, и все глядят на меня, как будто ждут чего‑то.
– А куда я уезжаю?
– Не знаю.
– Думаю, что после сегодняшнего мне уже никуда не ехать.
– И что ты такого натворил? – спросила она по‑матерински ласково.
– Ободрал их всех подчистую.
Эва настороженно выпрямилась.
– Глупо, – сказала она. – Знаешь, Лерер – человек грубый, нехороший человек. Помнишь тех двух еврейских девчонок?
– Тех, что искупали в Гавеле? Помню, но ведь сделал‑то это не он, правда?
– Не он. Но он при этом присутствовал. И вытребовал привезти девчонок тоже он.
– И обо мне ему известно, – сказал Фельзен, попивая коньяк. – И о том, что у меня было с Сузаной Лопес. Как ты думаешь, откуда ему это известно?
– Знать все – это в духе режима.
– Но это было‑то бог весть когда.
– Тоталитаризм был и до войны, – заметила она, протискиваясь у него между колен и отбирая рюмку. – За это ты и обыграл его, да?
– На что ты намекаешь? – спросил он. Прозвучало это обиженно, и он почувствовал досаду.
– Ты заревновал, ведь правда? – сказала она. – Я же вижу. Приревновал к нему Сузану Лопес.
Ее рука нашла его ширинку и погладила.
– Обыграл я его потому, что не хочу покидать Берлин.
– Берлин? – Теперь она посмеивалась.
Она ослабила на нем ремень, расстегнула пуговицы ширинки. Он скинул подтяжки, и она, спустив ему брюки до бедер, стала гладить через трусы его вздыбившийся член.
– Не просто Берлин, – сказал он, охнув, когда ее рука сжала пенис.
– Прости, – небрежно бросила она.
Он проглотил комок в горле. Его член казался очень горячим в сравнении с ее белой прохладной рукой. Ее руки мерно двигались вверх и вниз, мучительно медленно, под устремленным ему в глаза пристальным взглядом. Чувствуя пульсацию крови, он притянул ее к себе на колени, распахнул пальто и задрал ей платье до самых ляжек. И рванул резинку ее трусов так сильно, что ей пришлось ухватиться за стул, чтобы не упасть. Она приникла к нему всем телом.
На рассвете тяжелые черные гардины не дали просочиться в комнату стальному утреннему свету. Белые льняные простыни холодили кожу. Голова Фельзена оторвалась от подушки лишь со вторым стуком в дверь, после которого раздался треск ломаемого дерева. По лестнице прогрохотали тяжелые башмаки, что‑то упало и скатилось вниз. Фельзен повернулся, расправил затекшие плечи. Мозг включился не сразу из‑за усталости и выпитого накануне. Раздался звон разбиваемых зеркальных дверей, ведших в спальню.
В дверном проеме возникли двое в черных, длинных, по щиколотку, кожаных пальто, и первой мыслью Фельзена было: почему бы им просто не войти, открыв дверь?
Эва проснулась мгновенно, как от удара. Фельзен слез голый с кровати. Носком черного ботинка его ударили в висок, и он упал.
– Фельзен! – прогремело над самым его ухом.
Фельзен пробормотал что‑то себе под нос – он ничего не соображал, мысли тонули в воплях Эвы, выкрикивающей ругательства.
– Ну, ты! Заткнись!
Он услышал глухой удар, и все стихло.
Фельзен сидел на полу, упираясь спиной в кровать; мошонка у него съежилась от холода.
– Одевайтесь!
Он кое‑как натянул на себя одежду. Лицо было в крови, за ухом он ощущал теплую влагу. Мужчины взяли его под руки. Хрустя по битому стеклу, они открыли дверь и выволокли его наружу. Зеленый фургон был единственным цветовым пятном на фоне серых зданий и арктически‑белого снега.
Дверца фургона открылась, и Фельзен был брошен во тьму.
– Исаак Вайншток, – подсказал Фельзен. – Фамилия еврейская, на случай если вы…
– Вам известно, что закупка тканей евреям запрещена?
– Я сам дал ему ткань.