* * *
Оборвав предложение на полуслове, мать вскочила на ноги и поспешила вниз. Я последовал за ней к входной двери, боясь, что сделал что-то не так и она собирается уйти.
- Подожди!
Вместо этого она накинула цепочку на дверь и повернулась ко мне, намереваясь обезопасить квартиру. Облегчение, охватившее меня после того, как я понял, что она не собирается убегать, было настолько велико, что я не сразу обрел голос.
- Мам, здесь ты в безопасности. Пожалуйста, сними цепочку с замка.
- А почему ее нельзя оставить?
И оказалось, что я не могу назвать другой убедительной причины, кроме той, что с цепочкой на двери я ощущаю себя загнанным в угол. Это означало молчаливое согласие с тем, что отец представляет собой угрозу, - а ведь это еще надо было доказать. Чтобы разрядить ситуацию, явно зашедшую в тупик, я сдался:
- Хорошо, оставь ее, если хочешь.
Мать окинула меня понимающим взглядом. Она одержала маленькую победу, но та, в конечном счете, обернулась против нее же самой. Воинственно задрав подбородок, она сняла цепочку и, идя следом, раздраженно стала подталкивать меня наверх.
Ты совершаешь ту же ошибку, что и я. Я недооценила Криса. В точности как ты, я исходила из презумпции невиновности, причем снова и снова, пока не стало слишком поздно. Скорее всего, он уже летит сюда. В расписании был указан рейс, отправляющийся всего через несколько часов после моего. Так что он вполне может появиться здесь без всякого предупреждения.
* * *
Вернувшись на прежнее место, но так и не избавившись от досады на меня, мать сложила карту и вновь взялась за дневник, явно собираясь продолжить рассказ. Я же опустился на другой стул, поближе к ней, так, чтобы стол не разделял нас. Она показала мне запись, помеченную 16 апреля, - это был день их первого появления на ферме. На странице было написано лишь: "Какое странное, быстролетящее небо".
Во время поездки по Швеции в нашем белом фургоне я испытывала не только возбуждение, но и страх. Страх оттого, что я поставила перед собой невыполнимую задачу, пытаясь вновь обрести дом в стране, которую покинула много лет назад. Ответственность тяжким грузом лежала на моих плечах. Крис не знал по-шведски ни единого слова. Шведские обычаи и традиции оставались для него тайной за семью печатями, и я должна была стать мостом между двумя нашими культурами. Но его это не волновало - в конце концов, он был иностранцем, чужаком и выдавать себя за шведа не собирался. А вот кем была я? Иностранкой или местной уроженкой? Не англичанка и не шведка, чужая в собственной стране - кем же можно было назвать меня?
Utlanning!
Вот как меня будут называть! Это грубое шведское слово, почти неприличное, означающее человека из других земель. И пусть я родилась и выросла в Швеции, община все равно сочтет меня чужестранкой, незваной гостьей в собственном доме - я буду utlanning здесь так же, как была ею в Лондоне.
Чужестранка здесь!
Чужестранка там!
Чужестранка везде!
Вид за окном фургона напомнил мне о том, как пустынен и безлюден здешний пейзаж. В Швеции стоит выехать за пределы города, как сразу оказываешься в дикой природе. Люди, крадучись, ходят на цыпочках меж высоченных елей, царапающих верхушками небо, и озер, площадь поверхности которых больше иных государств. Не забывай, именно такой пейзаж и породил мифы о троллях, которые я читала тебе в детстве, рассказы о гигантских и неуклюжих людоедах с бородавками на горбатом носу и брюхом размером с огромный валун. Своими мускулистыми руками они с легкостью могут разорвать человека пополам, а его кости переламывают и выковыривают ими мясо, застрявшее у них между острых, как кинжалы, зубов. Эти чудовища могут скрываться только в таких бескрайних лесах, как этот, посверкивая желтыми глазами из темной чащи.
По обеим сторонам последнего отрезка пустынной дороги на ферму тянулись унылые коричневые поля, на которых уже растаял снег, но пахотный слой еще оставался скованным льдом. Вокруг не было видно ни следа жизни: ни остатков урожая, ни тракторов или фермеров - никого. Лишь звенящая тишина царила над полем да по небу с невероятной скоростью неслись облака, словно солнце превратилось в заглушку, которую выдернули из горизонта, и сливное отверстие с жуткой быстротой затягивало в себя тучи с остатками дневного света. Я не могла оторвать взгляд от быстролетящего неба. Очень скоро у меня закружилась голова, и я попросила Криса остановить машину, потому что меня начало подташнивать. Но он продолжал ехать дальше, уверяя, что мы почти на месте и останавливаться просто нет смысла. Я вновь попросила его остановить фургон, на этот раз уже не так вежливо, но он лишь повторил, что нам осталось проехать совсем немного. И тогда я замолотила кулаками по приборной доске и заорала, чтобы он остановил проклятый фургон сию же секунду!
Он взглянул на меня так, как смотришь сейчас ты, но повиновался. Я выпрыгнула, и меня тут же стошнило на поросшей травой обочине. Я злилась на себя, боясь, что безвозвратно разрушила то, что должно было стать радостным событием. Меня по-прежнему тошнило, и, вместо того чтобы залезть обратно в фургон, я попросила Криса ехать дальше одного, намереваясь пройти остаток пути пешком. Но он отказался, поскольку хотел, чтобы мы приехали на ферму вместе, и заявил, что это должно стать хорошим знаком. Тогда мы решили, что я пойду впереди, а он поедет за мной с черепашьей скоростью. Словно во главе похоронной процессии, я отправилась в недолгий путь к нашему новому дому, а фургон пополз следом. Зрелище получилось нелепым, согласна, но как иначе можно было совместить мое желание идти пешком, его желание вести фургон и наше общее желание прибыть к месту назначения одновременно?
Слушая, как Крис проливает крокодиловы слезы, живописуя мою болезнь докторам в шведском сумасшедшем доме, я поняла, что он пытается представить этот эпизод как проявление больного рассудка. Если бы он рассказал тебе всю историю сейчас, то наверняка начал бы именно с этого момента, пропустив любое упоминание о странном и пугающем небе, по которому быстро летели облака. Вместо этого он постарался бы представить мое поведение непонятным, иррациональным и неустойчивым с самого начала. Кстати, именно так он и сделал, и в голосе его звучала притворная грусть. Кто бы мог подумать, что он окажется таким хорошим актером? Но что бы он ни утверждал сейчас, тогда он вполне понимал и разделял чувства, которые я испытывала. Мое возвращение домой получилось столь же необычным и загадочным, как и небо над головой с убегавшими вдаль облаками.
Едва мы достигли фермы, как он вышел из фургона, бросив его прямо посреди дороги, и взял меня за руку. И мы вместе переступили порог нашей фермы, как партнеры или любящая чета, открывающая новую и восхитительную главу в своей жизни.
* * *
Я с детства помнил эти выражения - "острые, как кинжалы, зубы" и "брюхо размером с огромный валун". Мать взяла их из сборника шведских сказок о троллях, которые мы с ней обожали. Обложка у книжки давно оторвалась, и лишь на одной из первых страниц имелся один-единственный рисунок тролля, грязно-желтые глазки которого жутковато мерцали в темной чаще леса. В то время уже было напечатано множество других, глянцевых книжек о троллях, содержащих приглаженные и совсем не страшные истории для детей, но в этом, старом и потрепанном сборнике, давным-давно вышедшем из печати, который мать случайно обнаружила в каком-то комиссионном книжном магазине, содержались страшные и кровавые легенды об этих созданиях. Больше всего мать любила перед сном читать мне как раз эту самую книжку, и я много раз слышал каждую из этих историй. Мать хранила ее в шкафу среди своих книг, опасаясь, очевидно, того, чтобы она не рассыпалась прахом, попав ко мне в руки, поскольку пребывала в крайне ветхом состоянии. Налицо был парадокс: она всегда старалась уберечь меня от жизненных невзгод, но, когда речь заходила о сказках, намеренно выбирала самые неприятные и жестокие, словно желая хотя бы в вымышленном мире дать мне представление о тех ужасах, что подстерегали меня в реальной жизни.
Отцепив от своего дневника три фотографии, мать выложила их в ряд передо мной на столе. Они были подобраны так, что образовывали панораму их фермы.
Жаль, что ты так и не побывал у нас. Моя сегодняшняя задача оказалась бы куда легче, если бы ты зримо представлял себе нашу ферму. Быть может, теперь, глядя на эти фотографии, ты сочтешь, что описывать тебе окружающую природу нет необходимости. Именно на это и надеются мои враги, поскольку эти снимки отображают типичный сельский пейзаж Швеции, такой, каким он показан в рекламных буклетах. Они хотят, чтобы у тебя сложилось впечатление, будто любая другая реакция, кроме восторженной радости, является настолько дикой и нелепой, что может быть лишь следствием болезни и паранойи. Но предупреждаю тебя: они лично заинтересованы в том, чтобы увлечь тебя живописными пейзажами, поскольку красоту очень легко принять за невинность, чистоту и целомудрие.
Стоя на том месте, с которого были сделаны эти снимки, ты окунаешься просто в невероятную тишину. Кажется, будто ты очутился на дне морском, вот только вместо обломков кораблекрушения ты видишь перед собой старинный фермерский дом. Даже мысли в собственной голове казались мне громкими, а иногда, словно в ответ на молчание, сердце начинало учащенно биться у меня в груди.
На фотографии этого не видно, но соломенная крыша кажется живой. В ней тут и там торчат клочки мха и крошечные цветы, и она стала домом для птиц и насекомых - сказочное живое существо в сказочном же антураже. Я использую это слово с большой опаской, поскольку опасности и тьмы в сказках ничуть не меньше, чем света и чудес.
Снаружи дом оставался точно таким же, каким был построен двести лет назад. Единственным свидетельством существования современного мира была россыпь красных точек вдалеке, крошечных крысиных глазок, злобно посверкивавших на ветряных установках, едва видимых в темноте, лопасти которых перемешивали мрачное апрельское небо.
Вот мы и подошли к самому главному. Когда нас охватывает всепроникающее чувство одиночества и оторванности, мы меняемся, медленно, но неизбежно, пока не начинаем воспринимать его в качестве нормы. Куда-то исчезает государство и внешний мир, шумно дышащий нам в затылок и напоминающий о долге друг перед другом, незнакомцы, спешащие мимо, близкие соседи… Никто не заглядывает нам через плечо, и возникает перманентное и устойчивое состояние полной свободы. Оно меняет наши представления о правилах поведения, о том, что приемлемо, а что - нет, и, самое главное, о том, что может сойти с рук.
* * *
Меланхолия в голосе матери ничуть меня не удивила. В ее возвращении в Швецию всегда присутствовал не только привкус обычной радости. В возрасте шестнадцати лет она сбежала из родительского дома и продолжала бежать, с короткими остановками, через Германию, Швейцарию и Голландию, подрабатывая сиделкой и официанткой, ночуя на полу, пока не добралась до Англии, где и встретилась с моим отцом. Разумеется, это было не первое ее возвращение к родным берегам - мы часто ездили на каникулы в Швецию, снимая уединенные домики на островах или на берегу озер. В городах мы никогда не задерживались дольше чем на один день - отчасти из-за дороговизны, а отчасти потому, что мать хотела побольше времени провести в лесу, среди дикой природы. Уже через несколько дней после приезда в пустых банках из-под джема стояли букетики полевых цветов, а вазы доверху наполнялись ягодами. Но мы никогда не предпринимали попыток повидаться с кем-либо из родственников. Хотя меня вполне устраивало то, что все свое время я провожу в обществе матери и отца, временами даже меня - сколь бы наивным и неискушенным я ни был - охватывала грусть от отсутствия других людей.
Мать вернулась к своему дневнику и принялась раздраженно перелистывать страницы.
Точный день я назвать тебе не смогу. Это случилось примерно через неделю после нашего приезда. В то время у меня еще не было привычки делать большие заметки. Мне и в голову не могло прийти, что слова мои будут подвергнуты сомнению, словно я - избалованный ребенок, выдумывающий всякие истории, чтобы привлечь к себе внимание. За прошедшие месяцы я неоднократно подвергалась унижениям, но самым болезненным среди них было неверие в глазах людей, когда я рассказывала им о том, что видела. Я говорила, меня слушали и… не верили.
В течение первой недели нашего пребывания на ферме именно состояние рассудка Криса, а не мое, внушало наибольшие опасения. До этого он никогда не жил за городом, поэтому приспосабливался с трудом. Апрель оказался куда холоднее, чем мы ожидали. Фермеры называют это время "железными ночами", когда зима не хочет уходить, а весна не может прорвать ее оборону. Почва еще не оттаяла до конца. Дни остаются сырыми и короткими, а ночи - холодными и долгими. И Крис погрузился в депрессию. Причем выглядела она как обвинение в том, что это я притащила его в такую глушь, где нет современных удобств, и вырвала из знакомой обстановки, поскольку сама была шведкой, а ферма находилась в Швеции. Хотя, на самом-то деле, решение мы принимали вдвоем в отчаянной попытке выпутаться из беды. И выбора у нас не было. Мы должны были приехать или сюда, или никуда. Продав ферму, мы выручили бы за нее сумму, которой нам хватило бы на два или три года жизни в Англии, а потом - ничего.
Однажды вечером я поняла, что с меня хватит его страданий. Фермерский дом оказался невелик - потолки в нем низкие, стены - толстые, а комнаты - маленькие, так что мы все время проводили наедине друг с другом, загнанные в ловушку ненастной погодой. Центрального отопления у нас не было. В кухне у нас стояла железная плита, на которой можно было печь хлеб, готовить еду и кипятить воду, - главный организм и сердце всего дома. Если Крис не спал, то сидел перед ней, протянув руки к огню, изображая вселенскую скорбь. Терпение у меня лопнуло, и я накричала на него, требуя, чтобы он перестал вести себя как приговоренный к смерти, а потом выскочила наружу, с грохотом захлопнув дверь за собой…
* * *
Я представил себе мать, кричащую на отца, и изменился в лице.
Даниэль, а чему ты удивляешься? Мы с твоим отцом спорим и ссоримся, не часто и не регулярно, но, как и всем нормальным людям, нам случается выйти из себя. Мы просто старались делать это так, чтобы ты ничего не слышал. Ребенком ты отличался чрезвычайной чувствительностью. Стоило кому-либо из нас повысить голос, как ты начинал плакать и долго не мог успокоиться. Ты не мог заснуть. Отказывался есть. Как-то за завтраком я стукнула кулаком по столу. И ты последовал моему примеру! Ты принялся колотить своими маленькими кулачками себе по голове. Нам пришлось взять тебя за руки, чтобы ты остановился. И тогда мы очень быстро научились сдержанности. Мы скрывали свои разногласия и разбирались с ними только тогда, когда тебя не было рядом.