Потом Исаев вышел в маленькую комнату вместе сАнтоновым-Овсеенко-
тот был генеральным консулом в Испании, отвечал зав с е.
- Максим, - сказал Антонов-Овсеенко, закуривая,-язнаю,чтоты
захочешь сейчас написать рапорт об отзыве на Родину, я знаю, что силы твои
на исходе, я понимаю все, мой товарищ...Но я нестанупередаватьтвой
рапорт в Центр, оттогочтоборьбасфашизмом-аонмноголик,как
оборотень, - только еще начинается, и это будет долгая и кровавая борьба.
Антонов-Овсеенкотяжелозатянулся,долго,изучающепосмотрелна
Исаева, потом, вздохнув, странно улыбнулся:
- Знаешь, мне, как человеку военному, - как-никак прапорщик спятого
года, тридцать два года стажа, - известны все военные приказы...Ноесть
один, которого нет в уставах: "Приказано выжить"... Понимаешь?
- Понимаю, - ответил тогда Исаев. - Ноотдаютлитам,дома,себе
отчет в том, что...
Антонов-Овсеенко перебил его:
- Максим, там отдают себе отчет во всем. Ясно? Во всем.
"Приказано выжить",- повторил себе слова Антонова-Овсеенко Штирлиц.
- Но лишь по закону совести.Иначе следуетисчезнуть.Жизнь,купленная
ценою бесчестья, - не жизнь, а существование..."
Он вспомнил,каквдвадцатьседьмом,вШанхае,получилприказ
Менжинского внедриться в движение национал-социалистов. Ему казалось тогда
- чем глубже он вникал в идеи Гитлера, - что Центрзаблуждается,считая,
что этот фанатик опасен, что он сможет прийти к власти.Лишьвтридцать
третьемгодуонпонял,какбылправВячеславРудольфович,когда
предполагал самое страшное еще зашестьлетпередтем,каконо,это
страшное - приход нацистов к власти, - свершилось.
До сих пор Штирлиц - сколько ни думал о причинах, приведших квласти
фюрера,-немогобъяснитьсебеэтотфеномен.Да,розньмежду
социал-демократами и коммунистами, отсутствие общего фронтанемоглоне
помочь правым ультра одержать победу, но почемуГитлер?!Былисерьезные
силы вГерманииначалатридцатыхгодов,стоявшиенаконсервативных,
устойчивоантикоммунистическихпозициях:армия,впервуюочередь;
"Стальной шлем"; "Немецкаянациональнаяпартия".Отчегонеэтотблок
пришел к власти, а Гитлер? Игра на прекрасном термине "социализм", наего
притягательной силе для рабочего класса?Выдвижение - нарядустермином
"социализм" - примата его национальнойпринадлежности?Тоестьвпику
Москве - не Интернационал, не счастье всем, но лишь избранной расе господ,
нации немцев? Неужели одержимыйнационализм,тоестьпреклонениелишь
передс а м и м ис о б о ю,столь могуществен и слеп вначалесвоего
пути, что может застить зрение исторической памяти? Ниоднонациональное
движение, построенное на идее примата расы, никогданеодерживалоине
сможет одержать окончательной победы, это яснокаждому.
Тогдакакимже
образомГитлерсмогодурачитьнародГете,Вагнера,Гегеля,Гейне,
Бетховена и Баха? Неужели народу, целому народу, было угодно,чтобывину
за то, что в стране нет хлеба и маргарина, возложили наевреев,цыгани
интриги Коммунистического Интернационала? Может быть, людям вообщеугодно
переваливать вину за существующее на других? Спасительные козлы отпущения?
Значит, Гитлер и разыграл именно эту низменную карту, обратившись к самому
дурному, затаенномучтосуществуетвчеловеке,особенновслабоми
малообразованном! Но ведь это более чем преступление -делатьставкуна
низменное и слабое; это только на первых порах можетпринестидивиденды;
конечный результат предсказуем вполне: общий крах, национальноеунижение,
разгром государственности...
"А какое фюреру до всего этого дело? - подумал Штирлиц. -Онвсегда
жил одним лишь: субстанцией, именуемой "Адольф Гитлер";ондействительно
постоянно в мыслях своих то и дело слышал овации и рев толпы,многократно
повторяющей его имя...Нет, политика надо проверять еще и на то, какова в
нем мера врожденной доброты, ибо добрый человек поначалу думает одругих,
лишь потом о себе..."
Штирлицощутилусталость,огромную,гнетущуюусталость.Вдали
показался Берлин; он угадал столицу рейха по скорбным, крематорским дымам,
струившимся в высокое светлое небо: налеты англо-американской авиации были
теперь круглосуточными.
"Если я снова остановлюсь, - вдруг отчетливо понял Штирлиц, - и выйду
из машины, и сяду на землю (машинально он отметил, что здесь, севернее, на
обочинах еще не было зелени и языки снега влесубылипокрытыкопотью,
потому что ветер разносил дым пожарищ на десятки километров окрест), тоя
могу не устоять, не удержатьсебяиповернуназад;приедувБазель,
пересеку границу и лягу спать в первом же маленьком отеле - он примернов
двухстахметрахотГермании,прямонапротиввокзала,улицатихая,
спокойная, хотя слышно, как гудят паровозы; новедьэтотакпрекрасно,
когда онигрустногудят,отправляясьвдорогу;папаводилменяна
маленькую станцию под Москвою, - кажется, называлась она Малаховка, - и мы
подолгу слушали с ним, как проносились поезда, стремительно отсчитываяна
стыках что-то свое,имоднимпонятное...Тебенельзяостанавливаться
сейчас, старина...Езжай-ка к себе, примидуш,выпейкрепкогокофеи
начинай работу..."
Не доезжая трех поворотов до дому, Штирлиц резко притормозил:дорогу
перебежала черная кошка со смарагдовыми шальными глазами.
Он знал, что здесь его, увы, никто не обгонит: вБабельсбергепочти
не осталось машин - все были конфискованы для нужд фронта, ате,которые
не годились для армии - деревянные горбатенькие "дэкавушки",-стоялив
гаражах - бензинбылстроголимитирован;онпонимал,чтопрохожего,
который первым пересечет ту незримую линию, гдепромахнулакошка,ждать
придется долго: люди выходили из домов толькововремябомбежек,чтобы
спрятаться в убежище; все ныне жили затаенно, локоть к локтю,вожидании
неминуемого конца - это теперь было понятновсемврейхе,всем,кроме
великого фюрера германской нации, который фанатичноибеспощаднодержал
народ в качестве своего личного, бесправного и бессловесного заложника.