Третью неделю ясмотрелна этот город: он лежалпередомнойкак на
ладони -- исловно на другой планете. Всего лишь в нескольких километрах от
меня, отделенный узким рукавом морского залива, который я, пожалуй, мог бы и
переплыть,-- и все же недосягаемый и недоступный, будто окруженный армадой
танков. Он был защищен самыми надежными бастионами, какие изобрело двадцатое
столетие,--крепостнымистенамибумаг,паспортныхпредписанийи
бесчеловечныхзаконов непрошибаемо бездушнойбюрократии. Я былна острове
Эллис(1), было лето 1944 года, и передо мной лежал город Нью-Йорк.
Извсех лагерей для интернированных лиц, какие мнедоводилось видеть,
островЭллис был самым гуманным. Тут никого не били, не пытали, не истязали
досмертинепосильной работойине травиливгазовыхкамерах. Здешним
обитателямдажепредоставлялосьхорошеепитание,причембесплатно,и
постели, в которыхразрешалось спать. Повсюду,правда, торчали часовые, но
онибылипочтилюбезны. На острове Эллис содержалисьприбывшие в Америку
иностранцы,чьи бумагилибовнушали подозрение,либопросто былинев
порядке. Делов том,что одной только въездной визы, выданной американским
консульством вевропейскойстране, дляАмерикибыло недостаточно, -- при
въездевстрануследовалоещеразпройтипроверкунью-йоркского
иммиграционного бюро иполучить разрешение. Только тогдатебя впускали--
либо,наоборот,объявлялинежелательнымлицомис первымжекораблем
высылали обратно. Впрочем, с отправкой обратно все давно уже обстояло совсем
не такпросто, какраньше. В Европе шлавойна, Америка тоже увязла в этой
войнепоуши,немецкиеподлодкирыскалиповсейАтлантике,такчто
пассажирские суда к европейскимпортам назначенияотплывали отсюдакрайне
редко. Для иных бедолаг, которым было отказано во въезде, это означало пусть
крохотное, но счастье: они, давноуже привыкшие исчислять свою жизнь только
днями и неделями, обретали надежду еще хоть какое-то время побыть на острове
Эллис.Впрочем,вокруг ходилослишком много всякихпрочих слухов,чтобы
тешитьсебятакойнадеждой,--слуховобиткомнабитыхевреями
кораблях-призраках, которые месяцами бороздят океан икоторым, куда быони
ни приплыли, нигде не дают причалить. Некоторые из эмигрантов уверяли, будто
своимиглазамивидели --ктона подходе к Кубе,кто возле портовЮжной
Америки -- эти толпыотчаявшихся, молящих о спасении, теснящихся к поручням
людейназаброшенных кораблях перед входомв закрытыедля них гавани, --
этихгорестных"летучихголландцев"нашихдней,уставшихудиратьот
вражеских подлодоки людского жестокосердия, перевозчиков живых мертвецов и
проклятых душ, чья единственная вина заключалась лишь в том,что они люди и
жаждут жизни.
Разумеется, не обходилось и без нервных срывов.
Странным образом здесь,
на острове Эллис, они случались даже чаще, чем во французских лагерях, когда
немецкие войскаигестапо стояли совсемрядом,внескольких километрах.
Вероятно, воФранции эта сопротивляемостьсобственным нервамбылакак-то
связанасумениемчеловека приспосабливаться к смертельной опасности. Там
дыхание смерти ощущалось стольявно, что,должно быть, заставляло человека
держать себя в руках, зато здесь люди, только-только расслабившиеся при виде
стольблизкогоспасения,спустякороткоевремя,когдаспасениевдруг
начинало снова от них ускользать,теряли самообладание начисто.Впрочем, в
отличие от Франции, на острове Эллис неслучалосьсамоубийств -- наверное,
все-таки ещеслишкомсильна была влюдях надежда,пусть ипронизанная
отчаянием.Зато первый же невинныйдопросу самого безобидного инспектора
мог повлечь за собой истерику: недоверчивость и бдительность, накопленные за
годы изгнания, на мгновениедавалитрещину, и послеэтого вспышканового
недоверия, мысль, что тысовершил непоправимую ошибку, повергала человека в
панику. Обычно у мужчин нервные срывы случались чаще, чем у женщин.
Город, лежавший столь близко ипри этом стольнедоступный, становился
чем-товродеморока --он мучил, манил, издевался,все суляи ничего не
исполняя.То, окруженный стайками клочковатых облакови сиплыми, будто рев
стальных ихтиозавров, гудками кораблей, он представал громадным расплывчатым
чудищем,то,глубокойночью,ощетиниваясьсотнейбашенбесшумногои
призрачного Вавилона, превращался в белый и неприступный лунныйландшафт, а
то,позднимвечером,утопаявбуранеискусственныхогней,становился
искрометнымковром,распростертымот горизонтадогоризонта,чуждыми
ошеломляющим после непроглядных военных ночей Европы, -- об эту порумногие
беженцы в спальном зале вставали, разбуженные всхлипами и вскриками, стонами
и хрипом своихбеспокойныхсоседей,тех, кого все еще преследовали во сне
гестаповцы,жандармыиголоворезы-эсэсовцы,и, сбиваясь в темные людские
горстки,тихо переговариваясьилимолча, вперив горящийвзглядв зыбкое
марево на том берегу, в ослепительную световую панораму Земли Обетованной --
Америки,застываливозлеокон,объединенные немымбратствомчувств,в
которое сводит людей только горе, счастье же -- никогда.
У меня был немецкийпаспорт, годный ещена целыхчетыре месяца. Этот
почти подлинный документ был выдан на имя Людвига Зоммера. Я унаследовал его
отдруга, умершего два года назад вБордо; поскольку указанныев паспорте
внешние приметы -- рост, цвет волос и глаз -- совпадали, некто Бауэр, лучший
вМарселеспециалистпоподделкедокументов,авпрошломпрофессор
математики, посоветовал мне фамилию и имя в паспорте не менять; и хотя среди
тамошних эмигрантовбылонесколько отличныхлитографов,сумевшихуже не
одному беспаспортномубеженцу выправить вполнесносные бумаги, явсе-таки
предпочел последовать советуБауэра и отказаться от собственного имени, тем
более что от него все равно уже небыло почти никакого толку.