Вы совершенно правы: стихи, приписываемые Эмили, принадлежат Брэнуэллу, но когда я осмелился заявить об этом лет 30 назад, против меня поднялась волна возмущения.
Он подчеркнул слова "волна возмущения" и остановился на миг, пытаясь вспомнить, когда и где в действительности произошел этот эпизод и вокруг каких стихов разгорелись споры, но не мог восстановить в памяти подробности - они ускользали от него. И все же эти воспоминания о том, как его несправедливо травили и осуждали, до сих пор причиняли ему боль. Он отхлебнул виски и сжал перо еще сильнее.
Прошу простить меня, если эти сведения Вам уже известны, но, возможно, мне удастся сообщить Вам что-то новое насчет принадлежащих мне рукописей Бронте, а также тех, что хранятся в других местах. Как Вы, возможно, уже знаете, мистер Клемент Шортер и мистер Т.Дж. Уайз были преданными членами Общества Бронте, и когда в последние годы минувшего века в Хоуорте открылся музей Бронте, его коллекцию составили преимущественно реликвии и рукописи, предоставленные Обществу мистером Шортером и мистером Уайзом. У Вас может возникнуть вопрос: каким образом вышеупомянутые джентльмены натолкнулись на эти бесценные сокровища? Мистер Уайз был чрезвычайно страстным библиофилом, обладателем одной из ценнейших во всей Англии коллекций книг и литературных рукописей. Он умер в 1937 году, завещав свою коллекцию Британскому музею, в библиотеке которого она находится и поныне. Он обладал необычным талантом выискивать редчайшие рукописные оригиналы Байрона, Шелли, Вордсворта, Браунинга и многих других, а в 1895 году организовал и оплатил поездку мистера Шортера (журналиста и редактора "Иллюстрейтед Лондон ньюс", в душе столь же страстного, как и сам мистер Уайз, собирателя книг и рукописей) в Ирландию, на родину Артура Белла Николза, бывшего одно время викарием в Хоуорте, а также мужем Шарлотты Бронте в течение нескольких счастливых месяцев до ее безвременной кончины в 1855 году.
Мистер Шортер обнаружил вдовца Шарлотты именно тогда, когда мистер Николз собирался поведать миру не только о своей-бывшей жене и их совместной жизни, но и о возможности продажи большого числа рукописей и писем Бронте, которые он хранил в течение многих лет, включая замечательные детские рассказы об Ангрии и Гондале, эти маленькие книжечки, написанные микроскопическим почерком, словно они предназначались лилипуту. Все эти богатства достались мистеру Шортеру за четыре сотни фунтов, он сохранил за собой право на будущую публикацию этих материалов, хотя владельцем рукописей продолжал оставаться мистер Уайз, поскольку покупка была совершена от его имени. Можете себе представить, какая это бесценная сокровищница: мы должны быть благодарны мистеру Шортеру за то, что он спас рукописи, - ведь мистер Николз предал бы их огню, бросив в камин, - таково, как я полагаю, было его первоначальное намерение. Так, во всяком случае, представил мне эту историю мистер Шортер.
Мистер Уайз сберег часть этих драгоценных рукописей, но не все, особенно не повезло тем, что принадлежали Брэнуэллу, которым он, к несчастью, интересовался мало. Некоторые из них были вскоре проданы, другие рассеяны среди коллекционеров Америки, где Шарлотта к тому времени снискала всеобщее восхищение, в отличие от своего незадачливого брата. В последующие годы я купил у мистера Уайза многие рукописи Бронте, пополнив тем самым свою коллекцию. Кроме того, я совершал подобные покупки и для лорда Бротертона, высокочтимого лорда-мэра Лидса и члена парламента от Уэйкфилда сделавшего меня в 1923 году библиотекарем своей частной коллекции, которая получила под моим попечительством известность как Бодлеевская библиотека Севера.
Как это ни печально, мои друзья умерли много лет назад: мистер Шортер в 1926 году, вскоре после окончания нашей совместной работы над двумя томами брэнуэлловских материалов - повестью и собранием писем, присланных с моим предыдущим письмом. Затем, в 1930 году, умер мой большой друг и покровитель лорд Бротертон, завещав свою коллекцию университету Лидса при условии, что я буду заботиться о ней в качестве библиотекаря, а мистер Уайз, как я уже упоминал, скончался в 1937 году. И вот мне пришлось продолжать свою борьбу в одиночку. Задача, стоявшая передо мной, была чрезвычайно трудна, в особенности это касалось восстановления репутации Брэнуэлла в общественном мнении. Иногда у меня возникает ощущение, что и я брошен на произвол судьбы в Ангрии…
Возможно, Вы слышали, что я собираюсь уходить в отставку, и хотя моя исследовательская и писательская деятельность, безусловно, продолжится - пока я жив, мне не удастся до конца отрешиться от страстного желания узнать полную правду о Брэнуэлле Бронте, - все же настало время приступить к передаче некоторой части моей библиотеки в другие, надежные, насколько это возможно, руки. И если Вы захотите приобрести еще что-нибудь, Вы могли бы дать мне знать, насколько далеко простирается Ваш интерес.
Симингтон решил, что здесь подходящее место закончить письмо, по крайней мере сейчас. Как и прежде, его взволновала сила собственных слов, но при этом он внезапно почувствовал, что очень устал. Недолгое время он думал о своих пятерых сыновьях - все они теперь взрослые мужчины, - как он увещевал их, маленьких, вести себя потише, когда он работал, работал, работал на лорда Бротертона, и Уайза, и Шортера, да и ради Брэнуэлла тоже. Понимал ли кто-нибудь из них, как тяжко ему приходилось? Первая жена, мать его мальчиков, умерла в 1927 году, через три дня после двенадцатой годовщины их свадьбы: бедная Элси, Элси Фицджеральд Флауэр, дочь поклингтонского мясника. И все же Симингтон до сих пор не забыл ощущения, что его предали, которое он испытал, когда она скончалась, оставив его с пятью детьми. Элси звала его Алексом, в отличие от Беатрис, которая теперь никак его не называет.
Так было не всегда. Беатрис появилась в его доме вскоре после смерти Элси, чтобы исполнять обязанности служанки и няни его детей. Она знала, что это такое - потерять близкого человека: два года назад умер ее первый муж, - и было вполне естественно, что они сошлись. Поженились они в июне 1928 года, после смерти Элси не прошло и года, что дало повод к сплетням в Ньюлей-Гроув.
Они вполне ладили какое-то время, подумал Симингтон, это теперь она всем недовольна. Получая хорошее жалованье от богатого и щедрого лорда Бротертона, Симингтон, кроме того, имел немалые дополнительные доходы от перепродажи книг и рукописей, идя по стопам своего отца, также занимавшегося частным предпринимательством, правда не выставляя этого напоказ, как его отец, - никакой вульгарности: Симингтон умел быть осмотрительным. Тогда хватало денег и на кухарку, и на служанку, и на садовника, даже на шофера, возившего их в большой машине. У них был ухоженный теннисный корт в задней части сада, огромный вольер, полный экзотических птиц, высоко ценимых Симингтоном, - их яркое оперение особенно бросалось в глаза на фоне темной клетки. Принадлежал ему и красивый загородный дом на морском побережье в Фай-ли, достаточно близкий, чтобы ездить туда на уик-энды, и еще один дом, рядом, в Ньюлей-Гроув, меньший по размеру, но необходимый Симингтону, чтобы разместить там все увеличивающуюся библиотеку и коллекцию птичьих яиц, а также окаменелостей, марок и многого другого. И еще в особняке лорда Бротертона устраивались приемы гостей в саду, к нему приглашали на чай, снаряжались экспедиции в Хоуорт, все чаще и чаще, после того как Симингтон и его наниматель (нет, не наниматель - покровитель!) вступили в Общество Бронте в 1923 году. То были хорошие годы: все двери для него широко открыты, все казалось осуществимым. Он стал библиотекарем и хранителем приходского музея Бронте, продолжая выполнять свои обязанности перед лордом Бротертоном и будучи усердным издателем для Шортера и Уайза, делая, за них всю тяжелую работу и великодушно делясь с ними доходами.
Однако добро никогда не остается безнаказанным - так говорила ему мать, и она была права. Может быть, поэтому она отписала ему так мало в своем завещании, когда умерла десять лет назад? Всего лишь отслуживший свой срок типографский шрифт и клише от отцовского печатного пресса. Пыталась ли она придать этому какой-то смысл? Симингтон потянулся за бутылкой виски и, к своему удивлению, обнаружил, что она уже пуста.
- За дело, Симингтон, - сказал он себе. - Тебе лучше приняться за работу.
Он закрыл глаза и подумал, а не выпить ли ему немного чернил, раз закончилось виски. В конце концов, чернила у него в крови: его отец - книжный торговец, мать - дочь владельца типографии, - такова уж его наследственность. Симингтон представил себе, как потягивает черно-синие чернила и, когда он глотает их, слова заполняют его рот: поэтические строфы проскальзывают между его губ, чудесные сонеты рождаются легко, как песня у птиц. Но рот его был сух, как и его руки, как желтеющие, выцветшие манускрипты на письменном столе. Внезапно он почувствовал злость на всех их: на Элси и сыновей, которым не было дела до Брэнуэлла; на Беатрис, думающую только о себе; на Бротертона, Уайза и Шортера, присвоивших всю славу; на его врагов из Общества Бронте и из университета в Лидсе, унижавших его, а больше всего - на самого Брэнуэлла. Он представил себе, как берет лупу и вновь исследует текст, написанный непостижимым, неразборчивым почерком Брэнуэлла, но он знал, что все там осталось без изменений, что Брэнуэлл по-прежнему неуловим, насмешлив, способен довести до бешенства. Было время, вскоре после того, как рукописи впервые попали к нему, когда он верил, что Брэнуэлл сойдет со страниц, так долго скрытых от мира, - белый как бумага призрак, извлеченный из тьмы на свет божий, но с ясным голосом, преисполненный благодарности к Симингтону за свое спасение, счастливый оттого, что восстал из гроба и вышел из небытия. Но Брэнуэлл был упрям, неблагодарен, издевательски невразумителен… и ничего не отдавал взамен. "Ровным счетом ничего", - подумал Симингтон.
Глава 6
Хэмпстед, 15 января
Когда я проснулась сегодня утром, Пол уже ушел: его сторона постели была холодной, как и футболка, в которой он спал и оставил на кровати рядом со мной. Тяжелые бархатные шторы все еще были опущены: по-видимому, он не хотел будить меня, хотя было довольно темно, когда он проснулся. На работу он всегда уходит рано, чтобы не попасть в час пик, да и со мной поменьше общаться. Будильник ему не нужен, правда, с его стороны постели на маленьком столике стоят часы старого типа, их надо заводить, и они тикают очень тихо. Иногда я просыпаюсь среди ночи, слышу их тиканье и думаю, что, должно быть, это часы Рейчел, и они ждут ее, отмеряя время, пока она отсутствует, но собирается вернуться.
Стены спальни красные, темно-красные, я никогда не выбрала бы этот цвет: слишком уж он напоминает о кошмарной красной комнате, в которой была заперта Джейн Эйр в пору ее детства. Шторы в спальне еще темнее, чем стены, - черно-синие, как чернила. Иногда я представляю себе, как говорю Полу: "Давай перекрасим спальню, начнем все сначала…" Но всегда кажется, что сейчас неподходящее время, чтобы произнести эти слова. В последний месяц мы так много молчим, когда вместе, что мне становится ужасно неловко: начинает казаться, будто это я виновата в затянувшемся молчании - наверно, я не умею как следует поддержать разговор. И тогда Пол вновь заводит речь о Генри Джеймсе, по-видимому, чтобы как-то заполнить пустоту, но я при этом окончательно отключаюсь, хотя знаю: мне следует проявлять заинтересованность - ведь он такой умный, - я имею в виду Пола, хотя и Джеймс, конечно, гений, о чем Пол не устает мне напоминать. Хочу сказать: позвольте своему мужу читать вам бесконечные лекции о Генри Джеймсе, и вы неминуемо проникнетесь отвращением к ним обоим.
Так или иначе, в то утро я лежала в большой викторианской кровати из красного дерева и чувствовала себя покинутой, как ребенок, чьи родители исчезли, словно я сама потеряла нечто важное, промелькнувшее в моей голове и поглощенное этими кроваво-красными стенами, пропавшее в них без следа. Не знаю, что это было, - по-видимому, часть моего разочарования, сознания того, что я уже забываю об этом, как забываю саму себя.
Но, возможно, ощущение утраты из-за того, что мой муж выскользнул из дома в серый рассвет, не было подлинным: ведь если быть честной, иногда я спрашиваю себя, принадлежал ли он мне когда-нибудь по-настоящему или я позаимствовала его на время. Похожие ощущения связаны у меня и с моим отцом, но когда я пыталась поговорить об этом с Полом прошлой ночью, он был раздражен:
- Ты все время что-то выдумываешь. Не кажется ли тебе, что пора сосредоточиться на твоей диссертации?
Мы лежали тогда в постели, не касаясь друг друга, и меня поразила испытанная мною ярость, когда он заговорил, словно красный цвет стен просачивался в меня и пачкал изнутри, как краска.
- Знаешь, что я думаю? - спросила я его. - Было бы хорошо, если бы я смогла поговорить с тобой о Рейчел. А то получается, будто она - запретная тема, которая мешает нам говорить друг с другом, - стоит между нами, хоть ты никогда не упоминаешь ее имя.
Он ничего не ответил, лишь мышца на его щеке слегка дернулась, а рот сжался.
- Ну? - спросила я.
- Что - ну?
- Расскажи мне о Рейчел.
- Я не хочу говорить с тобой… о ней, - сказал он, и, когда сделал паузу на какое-то мгновение, прежде чем сказать "о ней", я поняла, что ему тяжело даже произносить ее имя в моем присутствии. - Мне кажется… это было бы… неуместно.
- В каком смысле неуместно?
- Нелояльно… Ну, не знаю. Вероломно, что ли…
- Очень странные слова ты употребляешь, - сказала я, - Что ты в действительности имеешь в виду? Ты предаешь свою бывшую жену, разговаривая о ней со мной?
- Я не это имел в виду, - сказал он, стараясь не смотреть мне в глаза и делая вид, что изучает свои ногти, хотя его рука была по сути сжата в кулак. - Просто думаю, что она не имеет никакого отношения к тому, что происходит между нами.
- Как это не имеет отношения? Она ведь жила здесь, ты спал с ней в этой постели. Она везде.
Он мельком взглянул на меня, словно был сильно удивлен взрывом моих эмоций.
- Что же мне с этим делать? О чем ты хочешь меня спросить?
Я с трудом сдерживала накопившиеся у меня вопросы: почему они с Рейчел расстались, любит ли он ее до сих пор, любил ли он ее больше, чем меня, - но теперь, когда он дал мне возможность задать их, я не знала, с чего начать, они застряли у меня в глотке.
- Когда вы переехали в этот дом? - спросила я, хотя ответ был мне известен.
- Лет десять назад, - ответил он с легким вздохом. - Как ты знаешь, это случилось после смерти моего отца. Мать к тому времени уже умерла, и отец жил здесь один довольно долго.
- Вы что-то изменили в убранстве дома? Сделали его таким, каким хотели видеть?
- Да, меняли, но медленно. В таких случаях нельзя спешить…
Он закрыл глаза и отвернулся к стене. Через минуту-другую я поняла по его дыханию, что он почти заснул. Это показалось мне удивительным: я-то спать совсем не хотела.
- Пол! - позвала я, но он не ответил.
Я изобразила на его спине пальцем свое имя, но он лишь вздохнул еще раз.
Нынешнее утро оказалось хуже всех предыдущих на этой неделе: я ощущаю их металлический вкус во рту - они безрадостные, как химикаты или вирусы, - совсем не так я себя чувствовала год назад, когда просыпалась рано утром, и руки Пола охватывали меня, и он говорил: "Привет, дорогая! - проводя по моему лицу кончиками пальцев. - Ты как лепесток!" - и целовал меня снова и снова, словно никак не мог насытиться.
Несколько минут я лежала, размышляя обо всем этом, а потом, не в силах больше оставаться в этой постели, где у меня начиналась клаустрофобия, встала, выпила наскоро приготовленную чашку чая и решила пойти прогуляться на Пустошь, чтобы освежить голову, перед тем как садиться за работу. Было уже примерно половина десятого, начинался тусклый январский день, когда постоянно не хватает света и все в дымке. На Пустоши, кроме меня, почти никого не было: только пара-тройка человек с собаками удалялись в противоположном направлении, да бродяга сидел на скамейке под моросящим дождем, потягивая пиво из банки. Я не думала о том, куда иду, просто брела, размышляя, почему так темно, хотя на деревьях нет листьев. Небо густой тенью нависало над землей, и я закончила прогулку на одной из грязных дорожек, вьющихся змеями через лесистую местность за пределами Кенвуда. Это не самая моя любимая часть Пустоши: очень уж промозгло здесь в зимний дождливый день, поэтому я стараюсь ее избегать, хотя частенько плутала по этим лесам в подростковом возрасте, пребывая в мрачнейшем настроении, свойственном юности, или воображая, что нашла ту единственную, тайную, волшебную тропку, что ведет из Хэмпстеда в Хоуорт и к Грозовому перевалу. Внезапно у самых моих ног пробежала большая крыса, волоча хвост по земле, и поспешно скрылась в подлеске. А я остановилась, потому что не знала, где нахожусь, полностью потеряв ориентировку.
Я пошла быстрее, почти побежала, испугавшись зловещей крысы, но это казалось бегом по кругу: по обеим сторонам тропинки шла ограда, однако выхода наружу не было. Я прошла мимо упавшего дерева, которое, кажется, уже видела раза два этим утром, а затем услышала в отдалении звук детского голоса. Ребенок звал кого-то, а потом расплакался - слабые далекие стенания. Лес, однако, не становился реже: я шла словно по туннелю и не могла разыскать тропку, которая вывела бы меня на открытое место.