Предательница, которая выдала Диллинджера агентам ФБР, была в красном платье — знак узнавания.
С романтической точки зрения это было бы невероятной удачей, если бы речь шла о том же кинотеатре. Ко всему прочему Диллинджер напоминал Богарта и, конечно же, был не менее популярен. Легенда гласит, что женщины якобы подходили обмакнуть свои платки в крови героя, после того как «скорая» увезла его труп.
А задняя стена Biograph Theater выходит в тупик? Надо проверить.
8.
Это ты позвала двойника посмотреть «Диктатора» (его, который уже не осмеливался даже думать о Чаплине с того самого вечера в машине, в Нью-Йорке!), и ты решила, что несешь ответственность за его смерть. Ты считаешь себя женщиной в красном. Может быть, ты даже провела его бесплатно. Если только у тебя не вошло это в привычку — проводить его через черный ход, ведущий в тупик. Таким образом, ты примирила его с кино. Ведь он давно уже потерял к нему вкус, да и не на что было. В общем, ты его перевоспитала, если можно так сказать. Ты познакомила его с кино сороковых в благодарность за то, что он рассказал тебе о кинематографе двадцатых. Этот человек в самом деле провел часть своей жизни в Голливуде. Ты проверила его истории до последней мелочи. Ты уже достаточно в этом разбираешься, чтобы отличить то, что он вычитал из журналов, от того, что он выдумывает за стаканом и что прожил на самом деле. И хотя он теперь совершенно не похож на Валентино на фотоснимках, он все же был его дублером света в «Сыне шейха», в 1926-м, у тебя нет никаких причин в этом сомневаться. Твоя страсть к кино не переставала подпитываться его упрямо повторяемым монологом, а ваши споры после киносеансов в конце концов помогли тебе сформировать вкус.
По сей день он остается в твоей памяти ангелом-киноманом, Аладдином, вырвавшимся из проектора «Мотиограф», легендарным клошаром, историю которого ты пересказывала своим детям и своим внукам. Один из них — Фредерик, самый младший твой внук — даже напишет по ней сценарий, который будет считать оригинальным, бедняга.
Твой внук Фредерик с треском провалится с этой историей, но дело не в этом.
Дело в тебе, в твоих слезах ночью в постели, первого декабря 1940 года, ведь ты была уверена, что поторопила кончину этого несчастного, пригласив его посмотреть «Великого диктатора», фильм, который Чаплин снял по украденному у него сюжету.
Умер от ярости.
По твоей вине.
9.
Тебе никак не уснуть.
Ты встаешь, садишься за стол, рисуешь лицо умершего.
(Этот поразительный дар Фаншон к рисованию… Достаточно было двух-трех точно переданных особенностей, чтобы его лицо появилось на бумаге, как живое. Воздушный и точный рисунок, тем не менее пресекающийся: линия часто обрывалась больно ломающимся углом.)
Ты встаешь, идешь к своим карандашным рисункам…
…
И в ту же секунду, только шестьдесят лет спустя, меня в моем гамаке посещает странное желание: создать тебя по-настоящему.
То есть потребность писать тебя так, как если бы ты существовала на самом деле.
Сделать так, как если бы мы реально были знакомы. Ты, теперь пожилая дама, я, перескакивающий с «ты» на «вы», и читатель, к заключительным страницам романа успевающий забыть, что вы всего лишь выдуманный персонаж, моя дорогая Соня.
…
Приступ безумия.
Это должно было со мной случиться. С тех пор как я беззастенчиво использую романные особенности моих друзей, чтобы создавать своих персонажей, обязательно должен был наступить день, когда я вынужден был бы черпать в человечности персонажа, чтобы создать живое существо.
…
Впрочем, это не так уж трудно.
…
Стоит только представить себе ужин, который имел бы место, скажем, в прошлом месяце в Париже и на котором кое-кто (например, наша знакомая Катрин, гораздо более «продвинутая», чем мы с Минной, в том, что касается выставок) воскликнул:
— Как, вы не знакомы с работами Сони Ка?
Соня Ка? Нет, ничего о ней не знаем.
— Ну как же, а посвященная ей ретроспектива, устроенная Бобуром в прошлом году, не помните?
Нет, к сожалению, не помним.
Ретроспектива ваших рисунков моды, Соня, ваших театральных декораций, ваших story boards, которые привлекли к вам внимание «всего Парижа». Культурные приложения газет и журналов прошлись по вашему искусству рисунка углем хлесткими заголовками: вот хотя бы для примера — «Соня Ка: жизнь одного портрета».
— Эрма и Анита (две другие наши знакомые) взяли у нее замечательное интервью, — говорит Катрин. — Хотите почитать?
Соня Ка…
…
Вот как раз одна подробность из этого самого интервью и заставила меня решиться написать вам, через Бобура, дорогая Соня: в ответ на один вопрос Аниты вы намекнули на эту работу билетерши в Biograph Theater в сороковые годы. Образование по-американски, от одного маленького заработка к другому… Ваш отец настаивал на том, чтобы вы сами научились летать, «в то время как мои крылышки только начинали прорезаться», заметили вы.
Итак, я вам пишу. И вот вы мне отвечаете через того же посредника, что нет, нет, я вас вовсе не беспокою, напротив, вы охотно примете меня у себя, что к тому же вы меня немного знаете как романиста, что вы даже находите, что это «стимулирует — помогать писателю срезать ломти реальности».
«И потом, — прибавили вы, — если я правильно понимаю, в вашей книжке я одновременно являюсь и персонажем, и источником информации. Заходите, заходите, дорогой автор, спрашивайте, сколько хотите; не так часто нам выпадает случай преподнести собственную юность на блюде вымысла».
…
Почувствовав в ваших словах легкую иронию, я все же пришел. Даже примчался на всех парах, потому что, к моему величайшему удивлению, вы не только живете в Париже, но даже на улице Анвьерж, в двух шагах от меня, в том самом здании, которое, как скала, протыкает небо Бельвиля. И как только вы мне открыли, я сразу же узнал вас, так как часто встречал на улице Пьят, с сумкой на колесиках, полной провизии, и у мясника на улице де ля Мар, мы с Минной как-то даже сидели с вами за одним столиком в «Мистрале», на улице Пиренеев, в полдень, в день прессы. (Вы нас как будто и не заметили, вы читали тогда ТЛС, пощипывая салат.) Минна сказала, что вы похожи на «старую апачи», а потом, присмотревшись как следует, мы согласились, что вы скорее напоминаете Натали Саррот: те же гладкие волосы, тот же острый взгляд…
Если бы вы в тот момент вдруг начали что-нибудь записывать в маленьком блокноте, мы бы точно приняли вас за нее.
— Сколько ей сейчас может быть лет?
10.
Итак, в ту самую ночь вашей юности, дорогая Соня, вы набросали портрет мертвого двойника,
рисунок углем, который вы отыскали шестьдесят лет спустя,
в завалах вашей мастерской,
дом 10 по улице Анвьерж, где из вашего окна виден весь Париж, рисунок, который вы мне протянули поверх наших бокалов, наполненных игристым вурве
(это все, что осталось в вас истинно американского, этот вкус к нашим «маленьким винам Луары»),
сказав мне:
— Вот, возьмите, это он.
В вашей руке был даже не лист бумаги для рисования, а кусок картона: «Дно коробки из-под обуви, первое, что попалось мне под руку, когда я вернулась той ночью домой, из того, на чем можно было рисовать».
— …
— …
— Это правда он?
— …
— …
— …
— …
Я ожидал увидеть расплывшуюся морду пьяницы, обвисшую над еще влажной губой, желтушный цвет лица, выдающий циррозное разложение…
Ничего подобного; это оказалось изможденное лицо, скорее вытянутое, с иератическим строением костей.