Да, он понимал: пойти нужно, он никогда еще не посещал родительское собрание. И все же он знал наверняка: ничего хорошего из этого не выйдет. Ему надо побриться, заявили в один голос его дамы. И понеслось… Мерцгассе, пересечь Главную улицу, Цигель‑штрассе, а внизу у реки свернуть налево.
Гимназия «Курфюрст Фридрих», сокращенно КФГ, красивое старинное здание, чем‑то напоминающее крепость, почти в том же стиле, что и Высшая педагогическая школа, внутри которой он всегда приходил в ярость от безвкусных переделок – вот еще одно плохое предзнаменование. В гимназии бывать ему не доводилось.
Всю дорогу они не разговаривали. Но теперь Ильдирим повернулась к нему и даже слегка поправила его воротник.
– Я уже поняла, что ты не хочешь со мной идти. Пожалуйста, прекрати!
– Что? – испугался Тойер.
– Не хочешь ли ты сказать, что ничего не замечаешь? Ведь ты уже минут десять насвистываешь мотив «Сыграй мне песню о смерти»! Причем довольно фальшиво.
– Нет, – мрачно возразил Тойер, – не хочу.
– Значит, ты нарочно это делал?
– Нет, зря я это сказал.
Он заглянул ей в глаза. Усталые. От уголков губ к подбородку тянулись две морщинки – прежде он их не замечал.
– Тебе со мной уже не так хорошо, да? – тихо спросил он, и в его словах сквозила огромная печаль.
– Ты не виноват, – так же тихо ответила Ильдирим и прижалась лбом к его плечу. – Но ты такой…
– Отрешенный, – договорил он. Ведь он тоже это знал.
Ильдирим заплакала и уткнулась ему в плечо. Что подумают люди, если увидят? Все‑таки они стояли почти на углу, хоть и в темноте. Впрочем, не об этом нужно думать, а о том, как успокоить бедняжку. Ласково и неловко он погладил ее затылок.
– Я уже не так молода, Йокель, мне ведь тридцать три года. Но я слишком молода для дочери‑подростка. Еще я с трудом делаю вид, будто мы нормальная семья. Всегда ведь заметно, как ты из великодушия чуточку переигрываешь. Между прочим, я еще не вышла из возраста «диско», хотя уже на грани. Но это еще полбеды…
– Твоя беда – это я? – похолодел Тойер.
– Я этого не говорила. Посмотри, тушь не потекла?
– Нет, нет… Ты давно не называла меня так – Йокель.
Она засмеялась и так сильно стиснула его руку, что ему стало почти больно.
На лестнице он решился на очередную попытку:
– Слушай, Бахар, вместо всей этой дребедени давай просто пойдем в город. Ну, диско не диско, но и не чай с танцами для пенсионеров. Я как раз побрился, давай воспользуемся этим.
Она покачала головой:
– Мне придется досидеть до самого конца, чтобы поговорить с классным руководителем. Ты ведь знаешь!
– Ему ведь можно позвонить.
Она повернулась к Тойеру, глаза ее сердито сверкнули.
– Я хочу, чтобы мы поступили сейчас как все остальные. Как те пары, которые вступили в брак, родили ребенка, у кого дедушки – немецкие наци.
– Мы и так частично… Мой дед был…
– Сейчас ты пойдешь со мной.
Корнелия и отец ужинали. Черный хлеб, масло, сырокопченая ветчина, огурцы, чай. Она ненавидела все эти продукты, и это было написано на ее лице.
– Я знаю, тебе не по вкусу такая пища. Но я не смог больше ничего купить. Успел лишь быстро заскочить в мясную лавку и в пекарню. – Она ничего не ответила. – И ведь мы с тобой договаривались…
– Да, – подтвердила она. – С завтрашнего дня я возьмусь за хозяйство.
Кёниг улыбнулся – получилось довольно неестественно.
Кёниг улыбнулся – получилось довольно неестественно.
– Что же приготовит мне моя взрослая дочь?
– Яичницу.
– Как всю прошлую неделю?
– Точно.
Его глаза помрачнели.
– А на следующей неделе?
– Яичницу.
– Сегодня в газете появился материал по поводу смерти Анатолия.
Корнелия кромсала ножом огурец – все мельче и мельче.
– Так вот, он написал в чьем‑то «Альбоме дружбы», что хочет пойти к горилле или типа того… – Кёниг помолчал, потом спросил: – Случайно не в твоем?
Она засмеялась:
– С чего ты взял?
– Потому что сегодня прислали твой альбом. – Взгляд отца делался все строже. Он кивком показал на вскрытую бандероль возле мойки, лента‑скотч свисала с края и трепетала в теплом воздухе, струившемся от отопления. – Из полиции.
– Возможно, – сказала Корнелия и с вызовом посмотрела на него. – Значит, я забыла тебе об этом сказать.
– Сейчас я уйду.
– Знаю.
– Ты что будешь делать?
– Еще посмотрю! – Она прокричала эти слова и, сама пораженная этим, зажала рот ладонью.
Теперь закричал и отец:
– Что с тобой творится? Ведь что‑то неладное. Еще хуже, чем раньше…
– Как это мило с твоей стороны, – перебила она, – такая чуткость.
– В понедельник я уезжаю с классом на три дня. Может, ты поедешь со мной? Я поговорю с Фредерсеном. Я беспокоюсь, когда ты остаешься одна. Ты слишком много времени бываешь одна. Я возьму тебя с собой.
– Не хочу. – Корнелия заметила, что дрожит всем телом, и встала. – Я пойду к себе! – Взбежала наверх и заперла дверь.
Шаги на лестнице.
Отец остановился возле двери. Ей даже было слышно его дыхание. Он ждал. Ему можно позавидовать: ведь она больше ничего не ждала и никогда не будет ждать.
– Может, поговоришь со мной? – спросил он наконец.
– Может быть, завтра, – ответила она. Эти слова гулом отозвались в ее голове.
Тойер успокоился. Все оказалось вполне терпимо: только что представили преподавателя по религии, кажется, от евангелической церкви (он слушал не очень внимательно), классный руководитель (его фамилия тоже вылетела из памяти) собирался выступить в конце собрания – и потом по домам. В общем, терпимо, продержаться можно, особенно если под шумок немножко подремать…
Тут открылась дверь, и показался Вольфрам Ратцер – человек, не раз попадавшийся на пути Тойера, – как всегда, в баварской жилетке, кожаных штанах с застежками под коленом, сегодня даже в оранжевых чулках и сандалиях «Биркен‑шток». Однажды гаупткомиссар собственными руками задержал его и посадил за решетку, но безумный студент теологии, очевидно, доблестно отсидел срок во время своего восьмисотого семестра и теперь бодро входил в класс, выставив вперед бородку клинышком.
– Добрый вечер! – поприветствовал он, схватил стул, чуть ли не с нежностью погладил Тойера по плечу, когда проходил мимо, и уселся посреди комнаты, сказав: – Продолжайте! – Затем он извинился за опоздание и объяснил его тем, что он только‑только «привел к разумному концу» сегодняшнее самобичевание.
Родители и учителя, казалось, были слегка озадачены этим вторжением, а Тойер при всем старании не мог вспомнить, был ли у Ратцера ребенок. Собрание тем временем продолжалось согласно плану.
Учитель биологии сообщил о том, что год в целом проходит неплохо; конечно, в каждом классе есть возмутители спокойствия, а в этом больше всего, и, несмотря на недурную общую картину, он повторит слова, сказанные им в начале года: это самый плохой класс среди всех восьмых, которые, в свою очередь, тоже самые плохие за те двадцать пять лет, что он преподает в этой школе.