– Мне пойти с тобой?
– Незачем, – бросила Лорел через плечо, усилием воли выкидывая из головы мысли о матери, Джерри и темных тайнах прошлого. – Я еще в состоянии одеться без посторонней помощи.
Интервьюер – «можно просто Митч» – просиял и указал Лорел на кресло рядом со старинным портновским манекеном.
– Я очень рад, – сказал журналист, с горячностью сжав ее руку в ладонях. – По-моему, все идет как по маслу. Я смотрел записи прошлой недели, они великолепны, ваше интервью станет гвоздем всей серии.
– Приятно слышать.
– Сегодня мы ненадолго – есть несколько деталей, которые мне хотелось бы прояснить, если не возражаете. Несколько темных пятен, которые мешают увидеть картину целиком.
– Разумеется.
Меньше всего на свете ей хотелось исследовать перед камерой темные пятна своего прошлого – уж лучше сверлить зубные каналы.
Несколько минут спустя, накрашенная, с приколотым микрофоном, Лорел сидела в кресле. Наконец свет установили, ассистент глянул на поляроидные снимки, сделанные на прошлой неделе, убедился, что обстановка осталась без изменений, всем велели замолчать, и кто-то щелкнул перед ее лицом хлопушкой. Словно клацнули крокодильи челюсти.
Митч подался вперед.
– Мотор, – сказал оператор.
– Мисс Николсон, – начал Митч, – мы много говорили о спадах и подъемах вашей театральной карьеры, но зрителя гораздо больше волнует, откуда берутся герои? Расскажите о вашем детстве.
Сценарий был предельно ясен, Лорел сама его писала. На ферме среди холмов в дружной любящей семье жила-была девочка. У девочки было много сестер, крошка-брат и родители, которые души не чаяли друг в друге. Жизнь ее текла ровно и размеренно, наполненная играми на свежем деревенском воздухе, а когда размеренные пятидесятые подошли к концу и закружились бурные шестидесятые, девочка устремилась к ярким огням Лондона и погрузилась в вихрь культурной революции. Ей везло (в интервью полезно показать, что ты не зазналась, а по-прежнему благодарна судьбе и людям), она упорно шла к намеченной цели (удача удачей, а главное – труд) и с тех пор, как завершила актерское образование, ни разу не сидела без работы.
– Ваше детство кажется полной идиллией.
– Оно таким и было.
– Безмятежным, совершенным…
– Совершенных семей не бывает.
Внезапно во рту у Лорел пересохло.
– Вы считаете, что именно ваше детство сформировало вас как актрису?
– Надеюсь. Все мы родом из детства, по-моему, так говорят те, кто знает все на свете.
Митч улыбнулся и что-то нацарапал в блокноте. Глядя, как ручка скользит по бумаге, Лорел внезапно вспомнила. Ей шестнадцать, полицейский в гостиной «Зеленого лога» записывает каждое ее слово…
– Вас было пятеро. Вы сражались за внимание родителей?
Лорел срочно требовалась вода. Она подняла глаза, но, как назло, Клэр куда-то запропастилась.
– Напротив. Такое количество сестер и маленький брат позволяли мне уйти на второй план.
Играя в прятки, забраться в дом на дереве, когда все собираются на пикник.
– Нельзя сказать, что на сцене вы часто уходите на второй план.
– Актерская игра не рисовка, не привлечение внимания, а наблюдение.
Так ей сказал однажды один человек у служебного выхода из театра. Спектакль только что закончился, и внутри у нее еще все бурлило.
– У вас огромный талант к наблюдению, – сказал он. – Глазами, ушами, сердцем, всем сразу.
Слова показались знакомыми, цитата из какой-то пьесы, сразу и не вспомнишь какой.
Митч кивнул.
– Вы наблюдательны?
Как странно, что она подумала о том человеке у служебного выхода. Лорел никак не могла вспомнить, откуда цитата. Когда-то это сводило ее с ума. Вот и теперь. Мысли путались, в горле пересохло. Клэр смотрела на нее из тени возле дверей.
– Мисс Николсон?
– Да?
– Вы наблюдательны?
– Да, да, разумеется.
Девочка, затаившаяся в доме среди ветвей. Сердце Лорел колотилось. Жар от юпитеров, все эти люди, глазеющие на нее, яркий свет…
– Вы упоминали, что ваша мать была сильной женщиной. Пережила войну, потеряла семью во время бомбежек, сумела начать все заново. Вы унаследовали ее стойкость? Не она ли помогла вам выстоять и добиться успеха в вашем нелегком деле?
Следующая реплика напрашивалась сама, Лорел было не впервой отвечать на этот вопрос. Однако слова не шли с губ. Перед мысленным взором проносились картины: дом на Кемпден-гроув, улыбающиеся Дороти и Вивьен, старенькая Дороти на больничной кровати – секунды тянулись, словно года. Оператор выпрямился, ассистенты зашептались, но Лорел не реагировала, захваченная мельканием ярких огней, видя перед собой мать, девушку на черно-белой фотографии, бежавшую из Лондона в поисках второго шанса.
Кто-то дотронулся до ее колена. Митч озабоченно склонился над Лорел: возможно, ей нужно отдохнуть, стакан воды, глоток свежего воздуха?
Лорел заставила себя кивнуть.
– Воды, стакан воды, пожалуйста.
– Что случилось?
Рядом стояла Клэр.
– Ничего, здесь слишком душно.
– Лорел Николсон, я твой агент и, что важнее, твоя старая подруга. Поэтому я жду объяснений.
– Мама, – сказала Лорел, пытаясь совладать с дрожащими губами, – она больна.
– Дорогая моя. – Клэр прикрыла ладонью ее руку.
– Она умирает, Клэр.
– Скажи, что тебе нужно.
Лорел закрыла глаза. Ей были нужны ответы, правда, уверенность в том, что ее счастливая семья, ее детство не были обманом.
– Время, – произнесла она ровно. – Мне нужно время. Времени осталось немного.
Клэр сжала ее руку.
– Считай, оно у тебя есть.
– Но фильм…
– Я обо всем позабочусь.
Подошел Митч со стаканом воды. Пока Лорел пила, он с озабоченным видом топтался на месте.
– Все хорошо? – спросила у нее Клэр, затем обратилась к журналисту: – Еще один вопрос и на сегодня придется закончить. У мисс Николсон запланирована важная встреча.
– Разумеется. – Митч сглотнул. – Надеюсь, я не… меньше всего мне хотелось бы задеть…
– Все в порядке. – Клэр одарила его ледяной улыбкой. – Продолжим?
Лорел поставила стакан и собралась с мыслями. С плеч будто свалился тяжкий груз. Одно она знала твердо: во время войны, когда бомбы падали на Лондон, а его отважные жители днем разбирали завалы, а ночи проводили в ненадежных убежищах, мечтая об апельсинах и проклиная Гитлера – одни, находя в себе мужество, о котором раньше не подозревали, другие, испытывая страх, которого не чаяли испытать, – ее мать была среди них. Ее окружали соседи и друзья, она выменивала продуктовые карточки на яйца, радовалась, если случалось раздобыть новую пару чулок, и однажды ее пути пересеклись с Вивьен и Генри Дженкинс. Подругой, которую ей было суждено вскоре утратить, и мужчиной, которого через много лет предстояло убить.
Что-то ужасное случилось тогда между ними – вот единственное объяснение. И оправдание. Лорел намеревалась выяснить, что именно. Возможно, правда больно ранит ее, но она не отступится.
– Последний вопрос, мисс Николсон. На прошлой неделе мы говорили о вашей матери, Дороти. Она пережила войну, потеряла семью во время бомбежки в Ковентри, после войны вышла замуж за вашего отца и начала все сначала. Вы унаследовали ее стойкость? Не она ли помогла вам добиться успеха?
На этот раз Лорел подготовилась. Она заранее выучила ответ, никакой импровизации.
– Моя мать из тех, кто выживает, несмотря ни на что. Если мне удалось унаследовать хотя бы половину ее мужества, я могу считать себя очень сильной женщиной.
Часть вторая
Долли
11
– Полегче, глупая девчонка! – Старая дама со стуком уронила трость на кровать. – Мне обязательно напоминать, что я леди, а не вьючная кобыла, которую нужно подковать?
Долли очаровательно улыбнулась и отодвинулась от греха подальше. Не все в нынешней работе нравилось Долли, но если спросить, что вызывало у компаньонки леди Гвендолен Колдикотт наибольшее отвращение, то это обязанность поддерживать в идеальном состоянии ногти на ногах хозяйки. Еженедельная повинность не доставляла удовольствия обеим, однако выбирать не приходилось, и Долли не жаловалась. (Впрочем, вечером, в гостиной, ее жалобы, украшенные пикантными подробностями, заставляли Китти и остальных девушек плакать от смеха и молить о пощаде.)
– Вот и все, – объявила Долли, засовывая пилку в футляр и стряхивая с рук пыльцу. – Готово.
– Хм.
Леди Гвендолен поправила тюрбан – пепел упал с почти потухшей сигареты, о которой она успела забыть, – и окинула взглядом громаду тела, облаченного в фиолетовый шифон, и крошечные отполированные ступни, которые Долли приподняла для обозрения.
– Надеюсь, что так, – кивнула хозяйка и принялась бурчать про добрые старые времена, когда превосходных камеристок было хоть пруд пруди.
Долли изобразила улыбку и начала прибираться. Она уехала из Ковентри два с лишним года назад, но лишь недавно ее дела пошли в гору. Джимми помог ей найти комнату (в хорошем районе, не то что его собственная) и работу продавщицы в отделе готового платья. А потом началась война, и Джимми ее оставил.
– Люди хотят знать, что происходит на фронте, – объяснял он перед отъездом во Францию. Они сидели у пруда Серпентайн, Джимми запускал бумажный кораблик, Долли задумчиво курила. – Кто-то должен им рассказать.
В тот первый год в Лондоне Долли выпадало не слишком много радостей: любоваться на красиво одетых дам, спешащих мимо универмага «Джон Льюис» в сторону Бонд-стрит, да рассказывать постояльцам пансиона миссис Уайт, как кричал на нее отец, как клялся, что ноги дочери больше не будет на его пороге. Долли упивалась своим бесстрашием, в красках расписывая, как за ней закрылась калитка и как, закинув шарф за плечо, она устремилась к станции, ни разу не оглянувшись. Но позже, скорчившись на узкой кровати в тесной комнатке пансиона, Долли вспоминала, как ушла из дома, и вздрагивала.
Все изменилось после того, как она потеряла работу продавщицы в универмаге. (Глупое недоразумение, она не виновата, что откровенность теперь не в чести, к тому же короткие юбки идут не всем, кто в здравом уме станет с этим спорить?) На помощь пришел доктор Руфус, отец Кейтлин. Когда Долли упомянула о том, что случилось, он вспомнил, что его приятель ищет компаньонку для тетушки.
– Совершенно незаурядная старая дама, – сказал он за завтраком в «Савойе», куда ежемесячно водил Долли во время визитов в Лондон, пока жена и дочь отправлялись по магазинам. – Довольно эксцентричная, очень одинокая. Так и не оправилась после того, как ее любимая сестра вышла замуж. Вы хорошо ладите со стариками?
– Да, – кивнула Долли рассеянно, сосредоточившись на ощущениях после ее первого в жизни коктейля с шампанским. Голова немного кружилась, но в целом было скорее приятно. – Вроде да. Что тут сложного?
Любезного доктора Руфуса вполне удовлетворил ответ. Он написал приятелю и вызвался отвезти Долли на собеседование. Племянник хотел на время закрыть старый фамильный особняк, объяснял доктор по дороге в Кенсингтон, но тетушка решительно воспротивилась. Старая упрямица (со временем вы оцените ее стойкость и силу духа) наотрез отказалась жить в загородном поместье с семьей племянника, угрожая изменить завещание, если ее не оставят в покое.
Следующие десять месяцев, которые Долли работала у леди Гвендолен, ей не раз пришлось выслушать эту историю. Старуха, находившая особое наслаждение в смаковании обид, утверждала, что проныра-племянник обманом пытался заставить ее покинуть особняк, но она сказала, что останется «там, где я когда-то была счастлива. Здесь мы с Цыпочкой выросли. И я покину этот дом только в гробу, но и оттуда дотянусь до Перегрина, если он осмелится осуществить свой коварный замысел!» Решимость старой леди восхищала Долли, ибо только благодаря ее упрямству та попала в дом на Кемпден-гроув.
Классический особняк номер семь по Кемпден-гроув был восхитителен. Три этажа и подвал, белизна штукатурки, подчеркнутая черными решетками, палисадник перед домом и сплошное великолепие внутри: обои по рисункам Уильяма Морриса[10], величественная мебель, гордо хранящая въевшуюся пыль веков, полки, прогнувшиеся под тяжестью редкого хрусталя, серебра и фарфора. Разве можно сравнить с пансионом миссис Уайт на Риллингтон-плейс, где за половину месячного жалованья Долли снимала комнату, переделанную из чулана, и где нестерпимо воняло дешевой готовкой?
Едва переступив порог дома леди Гвендолен, Долли поняла, что пойдет на любые жертвы, лишь бы тут остаться.
Так и случилось, и Долли была на седьмом небе от счастья. Все портила сама леди Гвендолен. Доктор Руфус справедливо назвал старую даму эксцентричной, однако забыл упомянуть, что ее добровольное заточение продолжается около тридцати лет. Одиночество не пошло на пользу характеру, и первые полгода Долли всерьез верила, что порой леди Гвендолен готова ее убить. Ей потребовалось время, чтобы научиться пропускать мимо ушей хозяйкины эскапады и понять, что за резкостью скрывается подлинная привязанность.
– Не хотите ознакомиться с заголовками? – спросила Долли, устраиваясь на краешке кровати.
– Пожалуй, – леди Гвендолен протяжно зевнула и скрестила маленькие влажные ладошки на животе, – я не возражаю.
Долли открыла последний выпуск «Леди», откашлялась и, придав голосу должную почтительность, пустилась в рассказ о людях, чья жизнь казалась ей вечным праздником. Раньше Долли ничего не знала об их мире. В Ковентри ей случалось видеть роскошные загородные особняки, отец порой с придыханием сообщал о заказах от лучших семейств, но истории леди Гвендолен – о вечеринках в «Кафе Рояль», о том, как они с сестрой Пенелопой (старуха называла ее Цыпочкой) жили в Блумсбери и позировали скульптору, который был влюблен в обеих, – выходили за пределы даже Доллиного неуемного воображения.
Леди Гвендолен с удобством раскинулась на атласных подушках, притворяясь рассеянной, но на самом деле ловя каждое слово. Ее любопытство не знало границ.
– Похоже, в семействе лорда и леди Хорсквит снова разлад.
– Неужели разводятся? – фыркнула старуха.
– Если читать между строк. Леди Хорсквит опять сошлась с этим художником.
– Ничуть не удивляюсь. У нее никакого понятия о сдержанности, только и знает, что потакать своим страстям! – презрительно фыркнула леди Гвендолен. (Иногда, оставаясь одна, Долли пыталась подражать ее шикарному выговору.) – Совсем как мать!
– Это кто?
Леди Гвендолен возвела глаза к лепнине на потолке.
– Кажется, Лайонел Руфус не упоминал о вашей недалекости. Я не одобряю умных женщин, но и дуру не потерплю. Вы глупы, мисс Смитэм?
– Надеюсь, что нет, леди Гвендолен.
– Хм, – фыркнула старая дама, словно еще не приняла окончательного решения на сей счет. – Мать леди Хорсквит, леди Пруденс Дайер, славилась отчаянным занудством. Только и знала, что разглагольствовать о женском избирательном праве. Цыпочка любила ее передразнивать – она умела быть забавной. Наконец леди Пруденс так всех утомила, что больше никто в обществе не хотел с ней водиться. Ты можешь быть вздорной, грубой, упрямой или безнравственной, но никогда, Долли, никогда не будь скучной. Спустя какое-то время леди Пруденс внезапно исчезла.
– Исчезла?
Леди Гвендолен взмахнула рукавом, рассыпая пепел, словно волшебный порошок.
– Уплыла в дальние страны. Индия, Танганьика, Новая Зеландия… Бог весть куда. – Старуха по-рыбьи оттопырила губы, словно что-то пережевывала: остатки ленча или застрявший между зубами лакомый кусочек чужой тайны. – Ах да, птичка на хвосте принесла, что она сошлась с аборигеном и прозябает в ужасном месте, именуемом Занзибар, – добавила леди Гвендолен с лукавой улыбкой.
– Не может быть.
– Представьте себе.
Леди Гвендолен так жадно затянулась, что глаза у нее стали словно щелки. Для женщины, тридцать лет не покидавшей своего будуара, она была на удивление хорошо осведомлена. Она знала почти всех, о ком писали на страницах «Леди», и испытывала непреодолимую потребность влиять на их судьбы. Даже Кейтлин Руфус вышла замуж с одобрения леди Гвендолен – жених был немолод и не блистал остроумием, зато обладал солидным капиталом. После свадьбы Кейтлин превратилась в худшую из зануд; она могла часами жаловаться, какой ужас наконец-то выйти замуж («Да так удачно, Долли») и обзавестись собственным домом в то самое время, когда из магазинов исчезли приличные обои. Долли хватило нескольких встреч с мужем Кейтлин, чтобы понять: она найдет другой способ проникнуть в мир красивых вещей, чем брак с мужчиной, у которого всех мыслей – как сыграть в вист или облапать горничную в темном углу.