Словом, большие ветра доносят до нашей улицы сердцебиение большого мира.
Значит, наступило Время турагента Саши.
Наш турагент Саша тоже обитатель моего архипелага. И немаловажный. Достаточно по-смотреть только, как ответственно чешет он ручкой в затылке, как вглядывается в экран компь-ютера, бормоча себе под нос:
– А почему бы и нет, хм… хм… Брюссель? Ну… положим… нет, пятичасовая пересадка нам ни к чему… А если вот так? Рим… Нет, болтаться там всю ночь… к черту!.. А вот мы с дру-гой стороны…
Минут через тридцать такого бормотания мы, сидя напротив нашего алхимика с заиски-вающими лицами, подобострастно спрашиваем:
– Саша… ну… что?
Он проделывает еще несколько таинственных пассов, колотя по клавишам с таким остер-венением, словно хочет выколотить из них толковый ответ не только на свое бормотание, но и на сакральные вопросы бытия.
– Ну ладно! – наконец отвечает он, откинувшись в кресле. – Пусть будет так.
И вскоре уже в доме воцаряется праздничный гон предотъезда.
Художник этой моей книги… и не только этой моей книги, и не только книги вообще, но и моей судьбы – Борис Карафёлов – человек в быту молчаливый и непритязательный.
Помимо иных положительных качеств у него есть еще одно: в отличие от меня он прекрас-но ориентируется в пространстве. Он понимает географические карты!!! – что приводит меня в трепет.
Если забыть об этом его, пугающем меня, таланте, он очень смешной – как и все люди, на которых падает мой взгляд, даже – и особенно! – тогда, когда он падает в зеркало.
Боря смешной: он мучительно долго собирается в дорогу, тревожится о том, как бы чего не забыть (и всегда что-нибудь забывает), терпеть не может опаздывать, поэтому в аэропорт мы приезжаем за сутки до отлета…
Словом, Боря смешной, и поэтому годится не только в попутчики, но и персонажи.
И все годы нашего знакомства он с обреченным достоинством несет двойной этот крест.
Задумав собрать под одной обложкой плоды своих странствий, я вдруг обнаружила, что не являюсь единоличным их автором. Вернее, в том, что касается «изреченного», то есть вбитого в компьютер, слова – возможно. Но, вернувшись из очередного путешествия, мы с Борисом обыч-но разбегаемся – каждый к своему станку, – чтобы раздвоить, развести, переплавить в разные материи, воплотить в разном материале общие впечатления. Ведь каждый человек, а тем более художник, извлекает из окружающего пространства то, что видит в нем его душа. А Борис в са-мых привычных пейзажах видит загадочные линии, формы и сущности.
Однажды он участвовал в поездке группы израильских и российских художников по го-родкам и местечкам Украины – по тем местам, где когда-то бурлила еврейская жизнь, строились синагоги, создавались памятники культуры и ремесел… Киев, Вижница, Винница, Берди-чев, Черновцы, Шаргород, Каменец-Подольский, Умань…
Поездка была отлично организована, в ней приняли участие исследователи и ученые; лек-ции сменяли экскурсии, было время и поработать…
– Прекрасные места! – рассказывал Боря, – пленительные пейзажи, величие холмов Подо-лья, мягкая золотая осень… Художники онемели от такой красы, были потрясены, очарованы…
В последний день поездки соорудили походную выставку работ, которые за это время бы-ли созданы.
– Ты бы видела эту выставку «по впечатлениям»! – улыбаясь чему-то своему, рассказывал Боря. – Питерцы, как один, выставили пейзажи своего туманного Петербурга, москвичи – улочки Замоскворечья, Солянку, Ордынку… Киевляне – какую-нибудь церковку на Крещатике…
– А ты? – спросила я с любопытством.
– А я представил семь своих автопортретов, – ответил он безмятежно.
– Питерцы, как один, выставили пейзажи своего туманного Петербурга, москвичи – улочки Замоскворечья, Солянку, Ордынку… Киевляне – какую-нибудь церковку на Крещатике…
– А ты? – спросила я с любопытством.
– А я представил семь своих автопортретов, – ответил он безмятежно.
… И вот уже размеренная жизнь нашего тревожного рая вновь выкатывает на берег одина-ково округлые утра и похожие друг на друга вечера. Зеленые хищные глаза минаретов стерегут до утра закипающую ночными огнями кастрюлю Иудейской пустыни – как бы не выкипела.
А на нас наваливается сезон работы – изо дня в день, изо дня в день: мучительный поиск сочетаний и сочленений слов, изнуряющие пробы сочетаний и сочлене ний красок; проговаривание, осмысление и – удивление…
…Впрочем, до известной степени любая картина художника – его автопортрет. И когда, по возвращении из странствия, мы разбегаемся – каждый к своему станку, вскоре выясняется, что какая-нибудь гора Сан-Виктуар или уголок Дельфта увидены нами по-разному, хоть и с одной точки обзора… Сперва меня это огорчало, а сейчас вселяет надежду: значит, совместный мир, который так старательно нами обжит, несмотря ни на что многомерен, многоцветен и многолик.
Ведь эти картинки в книге – и те, что писались акварелью за три часа, и те, что вымучива-лись маслом по три месяца, – тоже есть не что иное, как согретое теплом общей кухни, влекомое на поводке любимым общим псом прорастание друг в друга, переплетение наших ремесел.
Ты – раб своего ремесла, именного рабочего клейма, своего умения. Так тяни свою сдвоен-ную галеру.
А если – бывают дни! – тебя обуревают чувства восставшего раба и нет у тебя пистолета, так купи себе два, в конце-то концов!
…Проносится и замирает над космическим пейзажем космический вопль муэдзина. Через минуту вскрикивает и затихает павлин, разворачивая в рассвете глазастый божественный веер хвоста. Я выключаю конфорку под джезвой с черным кофе и открываю свой «ноутбук»…
Вздрагивает лиловая – в окне – веточка бугенвиллии…
Как описать ее, как передать легчайшую взвесь тишины, этот вздох, этот бесшумный про-черк воспоминаний?… Вот оно, мучительное и сладостное – Время соловья…
Школа света
Во влажной тьме аэродрома поливальная машина металлическим прутом воды сбивала на-ледь с крыла самолета.
Мартовской ночью вылетали в Амстердам, любимый нами город.
Когда-то, лет десять назад, мы впервые оказались за границей – в Амстердаме. Вышли из здания вокзала и увидели ряд старых домов над каналом – строй забулдыг, отбывающих пятна-дцать суток за мелкое хулиганство. Особо старые дома кренились набок, приваливаясь плечом к соседу и – как похмельные – норовили выпасть из строя мордой об мостовую.
Словом, мы влюбились навсегда в эти огромные окна, жадно ловящие скудный северный свет, в тревожную дрожь отражений в водах каналов, в выплывающие из окуляров удвоенных в воде мостов кораблики и лодки; мы влюбились в свою первую заграничную свободу, в свое без-денежное безумие дорогих кофеен на улице Дамрак, и с тех пор хранили верность нашему странствию номер один, заруливая – по пути ли, семь верст ли киселя хлебать, – в этот город при первой же возможности.
На сей раз возможность подвалила вполне рабочая: Ляйденский университет пригласил меня выступить перед студентами факультета славистики.
Как тут не упасть – хотя б украдкой, на день-другой – в объятия любимого города?
…И вот знакомые утки утюжками разглаживают зеленую кисельную воду канала. Велоси-педисты подкрадываются незаметно, как хищники из породы кошачьих; степень неожиданности их появления такова, что кажется – они слетают откуда-то сверху, выпархивают из-под твоей подмышки и мчат вперед, не оглядываясь, со стрекозьим стрекотом спиц.