А куда продали сестренку - не знаю. Давно это было. Вот и волосы у меня повисли белыми
космами, как у старого козла, а все хотелось бы увидеть родной кишлак на высоком яру реки. Я научился говорить по-туркменски и по-персидски.
Если бы не другие наши пленные, я бы совсем забыл нашу родную речь. С земляками иногда встретишься на базаре и словом своим перекинешься. Много
их здесь ходят, звеня цепями.
- Как же тебя зовут? - спросил дервиш.
- Здесь меня зовут Саклаб, а наши пленные кличут по-прежнему: "дед Славка". Прости меня за смелое слово, -старик поклонился дервишу до
земли, - я услышал, что ты ходишь по дальним странам и, как святой, можешь делать из медных дирхемов золотые динары. Так для тебя шуточное дело
выкупить меня у моего хозяина. Выкупи меня, и стану я тебе служить верно и честно. Ведь ты, может быть, и в нашу сторону, к русским, пойдешь,
тогда и меня возьмешь с собой.
- Ты хочешь сманить моего раба? - сказал, нахмурившись, хозяин.
- Где мне думать о рабе, -сказал дервиш. -Я сам живу бедняком и питаюсь пригоршней пшена, если его подаст щедрая рука.
- Верно, здесь, на далекой чужбине, мне придется сложить голову? пробормотал, вздохнув, Саклаб и громко сказал: - Просим милости
попробовать нашего достархана! - Осторожно ступая по ковру, он поднес медный таз и узорчатый кувшин с водой.
Мирза-Юсуф и дервиш омыли над тазом руки, вытерли их расшитым полотенцем и молча приступили к еде. Когда дервиш перепробовал от всех блюд,
он произнес учтивые слова благодарности и попросил позволения удалиться.
На пустынной улице он долго стоял в тени дерева в смотрел на старую калитку.
“Мне не придется больше увидеть этот дом, где добрый старик когда-то учил меня держать тростниковое перо и писать первые буквы. Я не
пожалел для него моего единственного золотого динара, чтобы только подольше побыть с ним и слышать его родной и близкий мне голос... А теперь
снова в путь!" Мирза-Юсуф долго смотрел на дверь, за которой скрылся странный гость.
Вошла Бент-Занкиджа и сказала:
- Мой добрый дедушка Мирза-Юсуф! В сердце моем змейкой вьется мысль, что этот дервиш Хаджи Рахим аль Багдади очень похож на убежавшего
нашего вольнодумца Абу-Джафара, только он оброс бородой, почернел от зноя и тебе трудно в нем узнать прежнего мальчика...
- Молчи, или несчастье обрушится на наш дом! Разве я бы стал разговаривать с безбожником, проклятым святыми имамами? Никогда больше не
говори мне об этом мимолетном госте. Мы живем в такое время, когда к каждой щели прижалось ухо злобы и подслушивает, о чем шепчут наши уста. И
днем и ночью мы должны всегда помнить слова поэта: "Лишь молчание могуче - все же иное есть слабость".
- Молчать даже перед друзьями? Но разве этот же великий поэт не сказал:
“Замкни уста перед всеми, кроме Друга"? Всю жизнь молчать - нет! Лучше смерть, но с песней и веселой шуткой!
- Замолчи, замолчи! - закричал старик. -О боже, помоги мне! Я одинок!
Ночь тянется, а повесть о великом хорезм-шахе не пришла еще к концу. Я все жду от него подвига славы, а вижу только казни и не замечаю
великих дел. Я боюсь, что герой окажется каменным идолом, пустым внутри, где летает золотистая моль и ползают ядовитые скорпионы... Аллах,
взгляни в мою сторону и просвети меня!.
Я боюсь, что герой окажется каменным идолом, пустым внутри, где летает золотистая моль и ползают ядовитые скорпионы... Аллах,
взгляни в мою сторону и просвети меня!..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МОГУЧ И ГРОЗЕН ШАХ ХОРЕЗМА!
Глава 1
УТРО ВО ДВОРЦЕ
Служба царям имеет две стороны: одна надежда на хлеб, другая - страх за свою жизнь.
(Саади, XIII е.)
В предрассветных сумерках три старых имама пробирались узкой улицей Гурганджа. Впереди шел слуга с тусклым фонарем из промасленной бумаги.
Старики, подбирая длинные полы широких одежд, перепрыгивали канавки с журчавшей водой.
В темноте чувствовался то острый пряный аромат около закрытых лавок с перцем, имбирем и красками, то резкий запах кожи, когда имамы
проходили мимо шорных рядов со складами конской, сбруи, седел и сапог. На площади грубый голос остановил их:
- Стойте! По какой надобности идете ночью?
- Милостью величайшего мы, духовные лица, имамы великой мечети, спешим во дворец падишаха для утренней молитвы.
- Проходите с миром!
Три имама подошли к высоким воротам дворца и остановились. Стук не поможет, да и оскорбителен. Ворота сами приотворились. Несколько
всадников выехали из темноты и затем вскачь понеслись через площадь. Это гонцы с распоряжениями "величайшего и прозорливейшего защитника веры и
справедливости" помчались по направлениям, не известным никому, кроме пославшего их.
Старики, переступая с камня на камень, пробрались через большую лужу и вошли в ворота. По широкому двору во всех направлениях ходили
шахские воины. Двое часовых узнали в прибывших священнослужителей и посторонились, давая дорогу. Три старика миновали несколько дворов.
Заспанные сторожа открывали тяжелые ворота, громыхая железными ключами. Наконец показалась створчатая дверь. По сторонам ее, опираясь на копья,
застыли два воина в железных кольчугах и шлемах.
Подошедший слуга, высоко подняв глиняный светильник с коптящим фитилем, сказал:
- Хранитель веры еще не выходил.
- Мы подождем, -ответили три старика и, скинув туфли, ступили на ковер, опустились на колени и раскрыли перед собой большие книги в
кожаных переплетах с медными застежками.
- Вчера четыре мятежных хана прислали заложниками своих малолетних сыновей. Шах устроил пиршество. Зажарили двенадцать баранов, -сказал
один имам.
- Что-то сегодня он еще придумает? - прошептал второй.
- Самое главное - во всем с ним соглашаться и не спорить, -вздохнул третий.
Хорезм-шаху Мухаммеду снился сон; он стоит в степи на холме, и кругом, сколько можно видеть, столпились тысячи и тысячи людей. Небо горит
закатными бронзовыми лучами. Солнце, еще ослепляющее, быстро опускается в однообразную песчаную равнину.
- Да живет, да здравствует падишах! - раскатами доносятся крики из отдаленных рядов. Люди медленно склоняют спины, и за белыми чалмами
прячутся их лица.
Вся толпа опускается на колени перед повелителем, видны только халаты, похожие на волны вечно беспокойного Хорезмского моря.
- Да здравствует падишах! - звучат, как эхо, последние отдаленные крики, и все замолкает. Солнце скрывается, и степь тонет в синих сумерках
и молчании. В потухающем свете шах видит, как нагнувшиеся спины ползут к нему, взбираясь по склону холма.