А кроме того, за такую пижаму сколько ни дай — все мало.
— Рад, что она вам понравилась; Спокойной ночи, мсье. Завтра спрошу ее у дамы.
— Сам верну завтра утром. Разбудите меня в половине восьмого. Только стучите тихо. Я услышу... Спокойной ночи.
— Видите, — обратился Равик к Жоан, показывая пижаму. — Костюм для Деда-Мороза. Ваш портье волшебник. Сейчас облачусь в эту штуку. Не надо
бояться быть смешным. Впрочем, для этого требуется не только мужество, но и известная непринужденность.
Он постелил себе на шезлонге. Ему было безразлично, где спать — в своем отеле или здесь. В коридоре он обнаружил сносную ванную, а портье дал
ему новую зубную щетку. Все остальное было не важно. Жоан была для него чем-то вроде пациентки.
Он налил полный стакан коньяку и вместе с рюмкой поставил у кровати.
— Надеюсь, вам этого хватит, — сказал он. — Так проще. Мне не придется вставать и наливать вам снова и снова. Бутылку и другую рюмку забираю
себе.
— Рюмка мне не нужна. Могу пить из стакана.
— Тем лучше.
Равик улегся на шезлонге. Ему понравилось, что женщина перестала опекать его. Она добилась своего и теперь, слава Богу, не обременяла его
чрезмерными проявлениями гостеприимства.
Он налил себе полную рюмку и поставил бутылку на пол.
— Салют!
— Салют! Благодарю вас.
— Все в порядке. Меня и так не очень-то тянуло под дождь.
— Он еще не кончился?
— Нет.
Сквозь тишину с улицы доносился тихий стук, словно в комнату пыталось пробраться нечто серое, безутешное, бесформенное, нечто более
печальное, чем сама печаль... Какое-то далекое, безликое воспоминание, бесконечная волна, которая, прихлынув, хочет отнять и похоронить то, что
когда-то выплеснула па маленький остров и забыла на нем, — крупицу человека, света, мысли.
— В такую ночь хорошо пить.
— Да. И плохо быть одному.
Равик немного помолчал.
— К этому всем нам пришлось привыкать, — сказал он затем. — То, что некогда связывало нас, теперь разрушено. Мы рассыпались, как стеклянные
бусы с порвавшейся нитки. Ничто уже не прочно. — Он снова наполнил рюмку. — Мальчиком однажды ночью я спал на лугу. Было лето, на небе ни
облачка. Перед тем как заснуть, я смотрел на Орион, он висел далеко на горизонте, над лесом. Потом среди ночи я проснулся и вдруг вижу — Орион
прямо надо мной. Я запомнил это на всю жизнь. В школе я учил, что Земля — планета и вращается вокруг своей оси, но воспринял это отвлеченно,
как-то по-книжному, никогда над этим не задумываясь. А тут я впервые ощутил, что это действительно так. Почувствовал, как Земля бесшумно летит в
неимоверно огромном пространстве. Я почувствовал это с такой силой, что вцепился в траву, боялся — снесет. Видимо, это произошло потому, что,
очнувшись от глубокого сна, на мгновение покинутый памятью и привычкой, я увидел перед собой громадное, сместившееся небо. Внезапно земля
оказалась для меня недостаточно надежной... С тех пор она такой и осталась.
Он выпил свою рюмку.
— Это кое-что усложняет, но многое и облегчает. — Он посмотрел в сторону Жоан Маду. — Вы, вероятно, уже совсем спите. Если устали, не
отвечайте.
— Еще не сплю.
Если устали, не
отвечайте.
— Еще не сплю. Но скоро засну. Какая-то часть во мне бодрствует. Она холодна и никак не заснет.
Равик поставил бутылку на пол. Тепло комнаты бурой усталостью просачивалось в него. Набегали тени. Взмахи крыльев. Чужая комната. Ночь... А
на улице, как далекая барабанная дробь, монотонный стук дождя... слабо освещенная хижина на краю хаоса, крохотный огонек, бессмысленно мерцающий
в пустыне, чье-то лицо, глядя в которое говоришь и говоришь...
— А вы это когда-нибудь чувствовали? — спросил он.
Она помолчала.
— Да. Только не так. По-другому. Когда я целыми днями ни с кем не разговаривала и бродила по ночам, и кругом были люди, и они чем-то
занимались и куда-то шли, и у них был свой дом... Только у меня ничего... Тогда все постепенно становилось нереальным... будто я утонула и бреду
под водой по чужому городу...
Кто-то поднялся по лестнице. Щелкнул замок, хлопнула дверь. Сразу же глухо загудел водопровод.
— Зачем оставаться в Париже, если у вас тут никого нет? — спросил Равик, почти засыпая.
— Не знаю. А куда мне деваться?
— Вам некуда вернуться?
— Нет. Возврата нет ни для кого. Никуда.
Порыв ветра швырнул тяжелые струи в стекло.
— Зачем же вы приехали в Париж? — спросил Равик.
Жоан ответила не сразу. Он решил, что она уже заснула.
— Рачинский приехал со мной в Париж, потому что мы хотели расстаться, — сказала она наконец.
Равик не удивился ответу. Есть часы, когда не удивляешься ничему. Человека, вернувшегося в номер напротив, начало рвать. Сквозь дверь
доносились приглушенные стоны.
— С чего же было так отчаиваться? — спросил Равик.
— Потому что он умер! Умер! Был — и вдруг не стало! Не вернуть! Никогда! Умер! Уже никогда ничего не сделать!.. Неужели вы не понимаете? —
Жоан приподнялась на локте, пристально всматриваясь в Равика.
Потому что он ушел прежде, чем ты смогла уйти от него, подумал Равик, потому что он оставил тебя одну прежде, чем ты была к этому
подготовлена.
— Я... я должна была относиться к нему иначе... я была...
— Забудьте об этом. Раскаяние — самая бесполезная вещь на свете. Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы
святыми. Жизнь не имела в виду сделать нас совершенными. Тому, кто совершенен, место в музее.
Жоан ничего не ответила. Равик увидел, что она отпила глоток и снова откинулась на подушку. Было что-то еще... но он слишком устал, чтобы
думать. Впрочем, ему все было безразлично. Хотелось спать.
Утром предстояла операция. Остальное его не касалось. Он поставил пустую рюмку на пол, рядом с бутылкой. Странно, где только иной раз не
приземлишься, подумал он.
VI
Когда Равик вошел, Люсьенна Мартинэ сидела у окна.
— Ну что? — спросил он. — Каково первый раз встать с постели?
Девушка посмотрела на него, потом в окно — на серый пасмурный день — и снова на него.
— Плохая погода, — сказал он.
— Нет, — ответила она. — Для меня хорошая.
— Почему?
— Потому что не надо выходить на улицу.