Она сидела в кресле, съежившись, накинув на плечи дешевенькое ситцевое кимоно, — щуплое, неказистое существо с плохими зубами, но для Равика
она была в этот момент прекраснее Елены Троянской, кусочком жизни, спасенной его руками. Правда, гордиться особенно было нечем — ведь другую он
совсем недавно потерял. Следующую он, наверно, тоже потеряет, в конце концов он потеряет их всех и самого себя. Но эта пока была спасена.
— Мало радости разносить шляпки в такую погоду, — сказала Люсьенна.
— А вы разносили шляпки?
— Да. Я работала у мадам Ланвер. Ателье на авеню Матиньон. Мы работали до пяти. А потом надо было разносить заказчицам картонки. Сейчас
половина шестого. Самое время бегать со шляпками. — Она посмотрела в окно. — Жаль, дождь перестал. Вчера было лучше. Весь день лило как из
ведра. А теперь кому-нибудь другому приходится бегать.
Равик сел против нее на подоконник. Странно, подумал он. Всегда ждешь, что человек, избежав смерти, будет безмерно счастлив. Но так почти
никогда не бывает. Вот и Люсьенна. Свершилось маленькое чудо, а ей только и радости, что не надо выходить под дождь.
— Почему вы выбрали именно эту клинику, Люсьенна? — спросил он.
Она настороженно взглянула на него.
— Мне говорили о ней.
— Кто?
— Знакомая.
— Как ее зовут?
Девушка помедлила.
— Она тоже была здесь. Я проводила ее сюда, до самых дверей. Потому и знала адрес.
— Когда это было?
— За неделю до того, как пришла сама.
— Это та, что умерла во время операции?
— Да.
— И все-таки вы пришли сюда?
— Да, — равнодушно ответила Люсьенна. — А почему бы и нет?
Равик не сказал того, что хотел сказать. Он посмотрел на маленькое холодное лицо. Когда-то оно было нежным. Как быстро жизнь ожесточила его.
— Вы были у той же акушерки? — спросил он. Люсьенна молчала.
— Или у того же врача? Можете мне спокойно сказать. Я ведь не знаю, кто они.
— Сначала у нее была Мари. За неделю до меня. За десять дней.
— А потом пошли вы, хотя знали, что случилось с Мари?
Люсьенна пожала плечами.
— А что мне оставалось? Пришлось рискнуть. Никого другого я не знала. Ребенок... Куда мне с ребенком?
Она смотрела в окно. На балконе напротив стоял мужчина в подтяжках. Он держал над собой раскрытый зонтик.
— Сколько мне еще лежать здесь, доктор?
— Около двух недель.
— Целых две недели?
— Это не так уж долго. А что?
— Где же взять такие деньги?
— Может быть, вас удастся выписать немного раньше.
— Вы думаете, я смогу расплатиться? У меня нет таких денег. Очень уж дорого — тридцать франков в сутки.
— Кто вам сказал?
— Сестра.
— Какая? Конечно, Эжени...
— Да. Она сказала, что за операцию и бинты придется платить отдельно. Это дорого?
— За операцию вы уже заплатили.
— Сестра говорит, этого далеко не достаточно.
— Сестра не знает всего, Люсьенна. Лучше спросите как-нибудь у доктора Вебера.
— Мне хотелось бы узнать поскорее.
— Зачем?
— Тогда легче рассчитать, сколько придется отрабатывать. — Люсьенна посмотрела на свои тонкие, исколотые иглой пальцы. — Еще за комнату надо
заплатить. За целый месяц. Я пришла сюда тринадцатого. Пятнадцатого надо было предупредить хозяйку, что я съезжаю. А так придется платить за
целый месяц, и хоть бы было за что.
— Вам никто не помогает?
Люсьенна взглянула на него. Внезапно лицо ее постарело лет на десять.
— Сами ведь все понимаете, доктор! Он только злится. Сказал мне: «Не думал, что ты такая дура! А то не стал бы связываться».
Равик кивнул. Все это было не ново.
— Люсьенна, — сказал он. — Попробуем получить что-нибудь с женщины, которая сделала вам аборт. Виновата она. Вы только должны назвать ее.
Девушка встрепенулась. Всем своим существом она приготовилась к отпору.
— Полиция? Нет! Еще сама влипну.
— Никакой полиции. Мы только пригрозим этой женщине.
Она горько усмехнулась.
— Угрозами ничего не добьетесь. Она железная. Пришлось уплатить ей триста франков. А что получилось?.. — Люсьенна оправила кимоно. —
Некоторым просто не везет, — спокойно добавила она, словно говорила не о себе, а о ком-то постороннем.
— Неправда, — ответил Равик. — Вам здорово
повезло.
В операционной он застал Эжени. Она до блеска начищала никелированные инструменты. Это было одно из ее любимых занятий. Работа поглотила ее
настолько, что она не услышала, как он вошел.
— Эжени, сказал он.
Она вздрогнула и обернулась.
— Ах, это вы! Вечно вы пугаете меня!
— Не думал, что я такая важная персона. А вот вам не следовало бы пугать пациентов разговорами о гонорарах и плате за лечение.
Эжени выпрямилась и застыла с тряпкой в руке.
— Ах, вот оно что! Эта паршивая проститутка уже насплетничала вам...
— Эжени, — сказал Равик. — Среди женщин, ни разу не спавших с мужчиной, больше проституток, чем среди тех, для кого это стало горьким куском
хлеба. Я уже не говорю о замужних. Кроме того, девушка не насплетничала. Просто вы испортили ей день, вот и все.
— А хотя бы и так! Какие нежности! При ее-то образе жизни...
Эх ты, ходячий катехизис морали, подумал Равик. Омерзительная спесивая ханжа. Что знаешь ты об одиночестве этой маленькой модистки, которая
отважилась прийти к акушерке, погубившей ее подругу, — прийти в ту же клинику, где подруга умерла? А сейчас она твердит лишь одно: «А что мне
оставалось?» и «Как мне за все расплатиться?..» — Вышли бы вы замуж, Эжени, — сказал Равик. — За вдовца с детьми. Или за владельца похоронного
бюро.
— Мсье Равик, — с достоинством произнесла сестра. — Не угодно ли вам не вмешиваться в мою личную жизнь? Иначе мне придется пожаловаться
доктору Веберу.
— Вы это и так делаете с утра до вечера. — Равик не без радости заметил, что на скулах у нее проступили красные пятна. — Эжени, почему
набожные люди так нетерпимы? Самый легкий характер у циников, самый невыносимый — у идеалистов. Не наталкивает ли это вас на размышления?
— Слава Богу, нет.
— Так я и думал. А теперь отправлюсь к дочерям греха. В «Озирис».