Желто-рыжего цвета,простроченныеголубойниткойиукрашенныебольшими
золотыми пряжками в виде арф, они небылипростобезвкусными или пошлыми.
Ониявственновоплощаливсебето,что одинпьяненькийпреподаватель
советской литературыиз Литинститута называл "наш гештальт", и это было так
жалко, смешнои трогательно(особенно пряжки-арфы),чтоуТатарского на
глаза навернулись слезы. На ботинках лежал густой слой пыли- они были явно
не востребованы эпохой.
Татарский знал, что тоже не востребован эпохой, но успел сжиться с этим
знанием и даже находил в нем какую-то горькую сладость. Оно расшифровывалось
для него словами Марины Цветаевой: "Разбросанным в пыли по магазинам (Где их
никто не бралинеберет!), Моим стихам, какдрагоценным винам, настанет
свой черед". Еслив этом чувстве и было что-то унизительное, то не для него
- скорее для окружающегомира. Но,замерев перед витриной, он вдруг понял,
что пылится под этимнебом некаксосуд с драгоценным вином, а именно как
ботинкис пряжками-арфами.Крометого,онпонялещеодно: вечность, в
которуюонраньшеверил,могласуществоватьтолько нагосударственных
дотациях - или, что то жесамое, как нечто запрещенное государством. Больше
того, существоватьона могла только в качестве полуосознанного воспоминания
какой-нибудь Маньки изобувного. Аей, точно также, как ему самому,эту
сомнительнуювечностьпросто вставляливголовуводномконтейнерес
природоведением и неорганической химией. Вечностьбыла произвольной -если
бы,скажем,не Сталинубил Троцкого, а наоборот, еенаселялибысовсем
другиелица.Но даже это было неважно,потому что Татарский ясно понимал:
при любом раскладе Маньке простоне до вечности, и, когда онаокончательно
перестанет в нее верить, никакой вечности больше не будет, потому что где ей
тогда быть? Или, как он записал в свою книжечку, придя домой:
"Когда исчезает субъектвечности, тоисчезаюти все ее объекты, -а
единственным субъектом вечностиявляетсятот,ктохоть изредкапронее
вспоминает".
Большеон неписал стихов:сгибельюсоветской власти они потеряли
смысл и ценность. Последниестроки, созданные им сразу после этого события,
былинавеяныпеснейгруппыДДТ("Что такое осень- этолистья...")и
аллюзиями из позднего Достоевского. Кончалось стихотворение так:
Что такое вечность - это банька,
Вечность - это банька с пауками.
Если эту баньку
Позабудет Манька,
Что же будет с Родиной и с нами?
ДРАФТ ПОДИУМ
Кактольковечностьисчезла,Татарскийоказалсявнастоящем.
Выяснилось,чтоон совершенноничегонезнаетпро мир,которыйуспел
возникнуть вокруг за несколько последних лет.
Этотмир был оченьстранным.
Внешне он изменился мало- разве что на
улицах стало больше нищих, авсе вокруг - дома, деревья, скамейки на улицах
- вдруг как-то сразу постарелои опустилось. Сказать, что мирстал иным по
своей сущности, тоже было нельзя, потомучто никакой сущности у него теперь
не было. Во всем цариластрашноватая неопределенность. Несмотряна это, по
улицамнеслись потоки"мерседесов"и "тойот", вкоторых сидели абсолютно
уверенные в себе ипроисходящем крепыши, и даже была, если веритьгазетам,
какая-то внешняя политика.
По телевизорумеждутем показывали теже самые хари, от которых всех
тошнило последние двадцать лет. Теперь они говорили точь-в-точь то самое, за
что раньше сажали других,только были гораздо смелее, тверже и радикальнее.
Татарский часто представлялсебеГерманиюсорокшестого года, где доктор
Геббельс истерически орет по радио о пропасти, в которую фашизм увлек нацию,
бывшийкомендантОсвенцимавозглавляеткомиссиюпоотловунацистских
преступников,генералыССпростоидоходчивоговорятолиберальных
ценностях, а возглавляетвсю лавочку прозревший наконец гауляйтер Восточной
Пруссии.Татарский, конечно,ненавидел советскую власть вбольшинствеее
проявлений, но все же емубыло непонятно -стоило ли менять империю зла на
банановую республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии.
Впрочем,Татарскийникогданебыл большим моралистом,поэтомуего
занималанестолькооценкапроисходящего,сколькопроблемавыживания.
Никакихсвязей,которые моглибы емупомочь, у него не было,поэтому он
подошелк делусамым простым образом -устроился продавцом в коммерческий
ларек недалеко от дома.
Работа была простой, но нервной. В ларьке былополутемнои прохладно,
какв танке;смиром егосоединяло крохотное окошко, сквозь котороееле
можнобылопросунутьбутылкушампанского.Отвозможныхнеприятностей
Татарского защищаларешетка из толстых прутьев, грубо приваренная к стенам.
По вечерам он сдавал выручкупожилому чеченустяжелымзолотым перстнем;
иногда дажеудавалось выкроитькое-что поверх зарплаты. Время от времени к
ларькуподходили начинающие бандиты и ломающимися голосами требовалиденег
засвою крышу. Татарский устало отсылалих к Гусейну. Гусейн был худеньким
невысоким парнем спостоянномаслянистыми отопиатов глазами;обычноон
лежал на матрацев полупустом вагончике, которым кончалась шеренга ларьков,
ислушалсуфийскуюмузыку.Кромематраца,ввагончикебылистоли
несгораемый шкаф, в котором лежало многоденег и стояла замысловатая модель
автомата Калашникова с подствольным гранатометом.
Работаявларьке(продолжалосьэточутьменьшегода),Татарский
приобрелдвановыхкачества. Первымбылцинизм,бескрайний, как видс
Останкинскойтелебашни.Второекачествобылоудивительными
труднообъяснимым.