Нет! — снова закричала она. Это уже случилось, случилось два года назад!
И на этот раз ты ошибаешься, сладкоголосая, — ответила ей Руфь Нири. Для тебя это не кончиться никогда. Для тебя солнце будет гаснуть без конца снова и снова.
Открыв рот для того, чтобы сказать нет, сказать что она была так же виновна в передрамматизации момента, как и Нора, все время старавшаяся подтолкнуть ее к двери, в которую она не желала входить, Нора, неопровержимо уверенная в том, что будущее можно улучшить тщательным анализом прошлого — словно бы можно было улучшить вкус завтрашнего обеда крошеными червивыми остатками вчерашней трапезы. Она хотела все рассказать Руфи, как когда-то она обо всем рассказала Норе, в тот самый день, когда вошла в кабинет Норы надеясь, что это поможет ей, но вот только тут была большая разница, большая разница в том, когда кто-то просто живет с чем-то или живет во власти чего-то словно узник в темнице. Ну почему вы, две гусыни, не можете уразуметь, что Культ своего Я, просто-напросто еще один лишь культ? — хотелось ей крикнуть им, но прежде чем она успела открыть рот, случилось нападение, нашествие: рука очутилась между ее слегка раздвинутых ног, большой палец грубо втиснулся в щель меж ее ягодиц, остальные пальцы крепко qrhqmskh ее вагину сквозь материю шортов, вот только на этот раз это не была невинная лапка ее братца; рука между ее ног была значительно больше и сильнее, чем рука Вилла и вовсе уже не невинная. Радио вовсю горланило плохую песню и звезды начали высыпать на небосклоне, хоть и было теперь всего три часа пополудни и это было именно то как
(Ты не умрешь, ведь это никакая не отрава) взрослые люди грубо заигрывают друг с другом.
Она вихрем обернулась, ожидая увидеть позади себя своего отца. Он проделал с ней нечто подобное во время солнечного затмения, нечто такое, что пропагандистки Культа Я и ЖивиПрошлым Руфь и Нора наверняка назвали бы развращением малолетних. И что бы это ни было, там должен был быть именно он — она была уверена в этом просто на все сто — и она, трепеща перед тем ужасным наказанием за то, что он проделал с ней, безразлично насколько серьезным или запретным было его деяние: она взмахнула бы крокетным молотком и изо всех сил ударила бы его в лицо, чтобы разбить ему нос и выбить все зубы, чтобы сбить его с ног на траву, где бы он остался лежать до тех пор, пока не придет собака и не съест его останки.
Но вышло так, что позади нее стоял вовсе не Том Магот; это был Джеральд. Совершенно голый. Адвокатский Пенис торчал в ее сторону, выпирая из-под розового шара его брюшка. В каждой руке он держал по паре крейговских полицейских наручников. Глядя на нее, в зловещей и странной наступившей среди дня тьме он протягивал ей наручники. Неестественный блик от звездного света поблескивал на раскрытых браслетах с штампом М-1., потому что в магазине, в котором обслуживали Джеральда, модель F-23 не продавалась.
Ну прекрати же, Джесс, говорил он ей, продолжая весело скалиться. Не делай вид, что ты не понимаешь что к чему. А кроме того, тебе и самой это нравится. Первый раз, когда мы только решили попробовать, ты кончила с такой силой, что чуть было не взорвалась. Не заставляй меня повторять тебе, что эта забава самое лучшее, что мне доводилось испытывать в жизни, это так здорово, что иногда мне даже сниться. И знаешь, почему это так здорово? Потому что ты снимаешь с себя всю ответственность. Подавляющее большинство женщин только и хотят того, чтобы мужчины наконец овладели ими целиком и полностью, абсолютно — это медицинский факт, научный факт из книжек о женской психологии. Когда твой папка притирался к тебе, Джесс, тебе удалось кончить? Голову даю на отсечение, что ты кончила. Ты кончила так крепко, что чуть не взорвалась. Эти Культ Моего Я может быть будут спорить об этом до посинения, но мы-то с тобой знаем в чем дело, верно? Кое-кто из женщин ни за что в этом не признается, а некоторым из них просто нужен мужчина, чтобы сказать что им на самом деле нравиться. И ты, Джесс, из этих, последних. Но это ничего, Джесс, для того-то наши наручники и существуют. Только это и не наручники вовсе. А браслеты любви. Поэтому, давай, надевай их, дорогуша. Надевай их и дело с концом.
Тряся головой, она попятилась от него, не понимая что ей хочется, плакать и кричать или смеяться. Предмет разговора был в новинку, но сама по себе теория была стара как мир и издавна знакома. Адвокатские штучки не срабатывают на мне, Джеральд — я слишком долго была замужем за адвокатом. И что мы оба, и ты и я, знаем, так это то, что эти забавы с наручниками никогда не предназначались для меня. Все это ты устраивал ради себя одного… для того, чтобы разбудить своего одуревшего от выпивки старичка мистера Джонсона, прости за грубость. Поэтому прибереги этот свой треп о женской психологии для себя, лады?
Джеральд улыбался ей понимающей, чуть презрительной улыбкой. Отличный удар, детка, превосходная попытка. Не то, чтобы удар на вылет, но все-таки неплохой драйв, чертовски неплохой. Лучшая атака — это нападение, верно я говорю? Я сам тебя этому научил. Ну да ладно, это не суть важно. Потому что сейчас тебе придется выбирать. Или давай надевай браслеты, или пускай в дело свой молоток и убивай меня по второму разу.
Оглянувшись по сторонам, она обнаружила что буквально все из присутствующих на вечеринке повернулись к ней и внимательно наблюдают за ее диалогом с совершенно голым (если не считать очков, и только-то), отягощенным излишним весом и сексуально возбужденным мужчиной… и что среди наблюдателей присутствуют не только ее родители, сестра, брат и друзья детства. Здесь же находилась миссис Хэндермон, ее француженка, ее консультанша по французскому в колледже — она стояла позади выбивных воротцев; тут же стоял и Бобби Хаген, что возил ее на вечеринки старшеклассников а потом крепко трахал на заднем сидении отцовского олдсмобиль88 — Бобби стоял в патио рядом с блондинкой из Группы Психологической Поддержки Ньюворс, ту, которую любили родители, сделавшие при этом ее брата своим идолом.
Бэрри, подумала Джесси. Ее зовут Оливия, а ее брата, Бэрри.
Блондинка слушала, что ей говорил Бобби, но смотрела она на Джесси, ее лицо было спокойным, но каким-то усталым и измученным. На блондинке была толстовка с рисунком на груди — мистер Натурал Р. Крамба трусцой бежит по улице города. Изо рта мистера Натурала вырывается пузырь, надпись внутри которого гласит: Порочность неплохо, но самое лучшее — инцест. Позади Оливии, Кендалл Вильсон, давший Джесси ее первую работу в школе, отрезал кусок праздничного шоколадного торта миссис Пэйдж, тот самой даме, что учила ее музыке в далеком детстве. Миссис Пэйдж выглядела поразительно оживленной для женщины, умершей два года назад от удара во время сбора яблок в Приюте для сирот Коррит, что в Альфере.
Это не похоже на сон, подумала Джесси, гораздо больше это похоже на то, словно бы я тону, медленно погружаясь под воду. Все, кого только я могу вспомнить и кого знала, стоят на нашем дворике под этим поразительным полуденным звездным небом, глядя на то, как мой голый муж пытается одеть на меня наручники и все это происходит под песенку Марвина Гэя Мне нужен свидетель. В принципе быть плохой удобно: по крайней мере ничего худшего уже не случится.
Но худшее было еще все впереди. Миссис Вэйтс, ее учительница младших классов, вдруг начала визгливо смеяться. Старый мистер Кобб, служивший у них садовником до самого 1964 года, а потом вышедший на покой, подхватил ее смех и принялся хохотать вместе с учительницей. Мэдди присоединилась к ним, а за одно и Оливия с истерзанными грудями. Кендалл Вильсон и Бобби Хаген сгибались пополам и надрывали животики и хлопали друг дружку по плечам, словно парочка дружков, потешавшихся над дедушкиной неприличной сказкой, которыми тот мастер веселить народ в местной парикмахерской. Вероятнее всего из той серии, где главной сутью была Система жизнеобеспечения для манды.
Опустив глаза вниз, Джесси открыла, что и она сама теперь стоит вся голая, с головы до пят. Поперек ее груди красовалась расплывчатая надпись, сделанная скорее всего губной помадой, оттенка, известного под названием Юм-Юм с перечной мятой: ПАПОЧКИНА ДОЧКА.
Мне нужно проснуться, подумала она, я умру со стыда, если не проснусь.
Но она не проснулась, по крайней мере не проснулась прямо сейчас. Подняв глаза вверх, она обнаружила, что понимающая, чуточку презрительная улыбка Джеральда превратилась в широкую кровоточащую зияющую рану. Внезапно из отверстия, разверзшегося между его зубами, наружу высунулась густо измазанная в крови морда бродячего пса. Пес тоже улыбался и следующая голова, высунувшаяся наружу из пасти пса словно бы в непристойном акте рождения, уже принадлежала ее отцу. Отцовские глаза, поверх его ухмыляющегося рта, всегда такие ярко-голубые, на этот раз были серыми и поблекшими, запавшими и измученными. Она поняла, что видит перед собой глаза Оливии, а еще через миг поняла и еще кое-что, кое-что другое: она поняла, что слышит знакомый с давних пор глухой запах минеральных солей озерной воды, совсем нетревожный и обыкновенный, но вместе с тем вселяющий ужас, доносящийся отовсюду.
Я слишком сильно люблю ее, говорят мне иногда друзья, запела голова ее отца из пасти собаки, высовывающейся изо рта ее мужа, Но верю я, но верю я, что только такой любовь и должна быть, должна…
Отбросив крокетный молоток в сторону, она сорвалась с места и бросилась бежать, пронзительно вскрикивая. Но не успела она миновать ужасное и отвратительное существо, о нескольких угнездившихся одна в другой головах, как рука Джеральда ловко накинула и защелкнула на ее запястье наручники.
Попалась! — торжествующе крикнул он. — Попалась, моя гордая красавица!
День становился все темнее и темнее, но очевидно момент полного затемнения еще не наступил — так она думала поначалу. Но потом она поняла, что вероятнее всего она просто теряет сознание. Эта мысль доставила ей глубочайшее облегчение и она возблагодарила судьбу.
Только не будь дурой, Джесс — во сне невозможно потерять сознание.
Но она упорно продолжала верить в то, что с ней происходит именно это, что бы это ни было, обморок или еще более глубокое прибежище сна, темная пещера, к которой она бросилась, спасаясь от беды, подобно выжившей в страшном катаклизме. Да и какое это имело значение, если ей наконец все-таки удалось избавиться от сна, причинившего ей гораздо большую муку и вред, чем даже ее отец в тот знаменательный день на террасе, что ей в конце концов все-таки удалось вырваться из его когтей, от чего чувство глубокой благодарности казалось естественной и прекрасной реакцией на то, что происходило с ней.
Ей почти уже удалось добраться до спасительного мрачного убежища в пещере глубинного сна, когда туда грубо ворвались резкие хриплые звуки: скрежещущие и уродливые, подобные спазматическому громогласному кашлю. Она попыталась спастись и укрыться от этих страшных звуков, но поняла, что неспособна этого сделать. Звуки врезались в ее сознание подобно рыболовному крючку, подцепившему ее-рыбу за нежный рот и стремительно потянувшему вверх, к просторному, но хрупкому серебристому небосводу, разделяющему мир сна и бодрствования.
Глава двенадцатая
Бывший Принц, некогда гордость и радость юной Катарины Сатлин, вот уже в течение десяти минут сидел на кухне летнего домика, отдыхая после своего последнего набега в спальню. Он сидел подняв вверх морду и широко раскрыв немигающие глаза. Opnqsyeqrbnb`b последние несколько месяцев на весьма скудных харчах, сегодня он отлично наелся, устроив себе роскошную трапезу, и после обильной еды он чувствовал в теле тяжесть и его клонило в сон. Но всего несколько минут назад его сонливость исчезла совершенно бесследно. На смену приятному чувству пришла тревога, непомерно разрастающаяся в нем с каждой минутой. Пара-тройка сторожевых тростинок, расставленных там, где в мистическом переплетении соединялись собачьи чувства и интуиция, в этой неразгаданной зоне, внезапно едва слышно предупредительно хрустнули. В соседней комнате продолжала стонать сука-хозяйка, время от времени издавая звуки речи, но не это было источником тревоги для псины; отнюдь не это заставило ее напряженно усесться на задние лапы в тот самый миг, когда она уже мирно отходила ко сну, приятно задремывая, и не потому она тревожно подняла и насторожила целое ухо и подняла вверх брыли и вытянула вперед морду, так что оскалились кончики клыков.
Виной тому было нечто другое… нечто, что шло в разрез с устройством вещей… нечто ужасно и невероятно опасное.
В тот самый миг, когда сон Джесси достиг своей кульминационной развязки и она по крутой спирали начала опускаться во тьму, не в силах долее выносить непрекращающиеся приливы нервного трепета, собака внезапно вскочила на лапы. Круто повернувшись, она толкнула мордой неплотно прикрытую заднюю дверь и выскочила в полную ветром темноту. Как только пес очутился на улице, в ноздри ему ударил жуткий неопознаваемый запах. В нем таилась опасность… и в этом не было никакого сомнения.
Пес бросился бежать к лесу со всей прытью, которую мог себе позволить из-за раздувшегося, перегруженного мясом брюха. Раз оказавшись в безопасном укрытии кустов на опушке, он повернулся и с той же примерно скоростью побежал обратно к дому, из которого только что выскочил, но потом все-таки остановился. Все чувства и сознание собаки говорило ей о том, что нужно уносить от дома лапы, но остальные, не менее настойчивые звоночки напоминали ей о том, что в жилище людей осталось лежать превосходное изобильное лакомство, которое просто непозволительно, невозможно бросить вот так просто.
В конце концов, укрывшись понадежней в кустах, где тени луны наложили на ее тонкую и воспитанную морду сетку своей ветвистой кустарниковой идеографической письменности, псина принялась гавкать от безысходной тоски, и ее лай как раз и был теми резкими, неприятно скребущими звуками, вернувшими Джесси обратно к миру бодрствования.
Глава тринадцатая
В течение летних отпусков на озерах в начале шестидесятых, в то время когда малыш Вилли был способен разве что еще только плескаться на мельчинке с парой оранжевых надувных нарукавников под мышками, Мэдди и Джесси, во все времена отличные подруги, несмотря на разницу в возрасте, частенько отправлялись купаться на Нейдермейер. Нейдермейер назывался плавучий понтон, оборудованный вышкой для прыжков в воду и именно там, купаясь на приволье, Джесси выработала свой стиль, который через некоторое время дал ей возможность взять первый приз в соревнованиях по плаванию среди старшеклассников, а потом и в сборной штата в 1971-м. То, что запомнилось ей более всего (во-вторых, потому что во-первых ей навсегда врезалось в память стремительный полет-пике сквозь горячий летний воздух к ждущему внизу блеску голубой воды), был ledkemm{i подъем к поверхности, сквозь чередующиеся слои холода и тепла.
Теперь, возвращаясь из своего кошмара, она испытывала примерно то же самое.
Поначалу ощущение напоминало ей черное ревущее пребывание внутри грозовой тучи. Сильно толкнувшись, она прорвалась сквозь клокочущую тьму, не отдавая себе ни малейшего отчета о том, что это было такое и кто такая она сама или в каком времени она пребывает, не говоря уж о том где находится ее реальное тело. Следующим был теплый и спокойный слой: она оказалась во власти самого страшного кошмара, известного со дня сотворения мира (по крайней мере, ее собственного мира), но это был именно кошмар и не более того и теперь он закончился и ушел. Приближаясь к поверхности мира, она вошла в другой холодный слой: сутью которого была внезапно возникшая мысль о том, что действительность, ожидающая впереди, ужасами своими не уступает только что виденному кошмару. А может быть и превосходит его.
Что это может быть? — спросила она себя. Что может быть хуже того, что я только что увидела и испытала?
Она отказывалась думать об этом. Ответ находился за пределами ее восприятия и если бы вдруг паче чаяния ей удалось бы разобраться в чем дело, то скорее всего, кувыркнувшись, она решительно направилась бы обратно в глубину. Сделать так, означало бы наверняка утонуть — а утонуть, сравнительно с возможностью со всего маху врезаться на своем Харлее в кирпичную стену или спикировать вниз на асфальт с карниза небоскреба или с натянутого между вершинами двух соседних многоэтажных отелей троса было благость, но самое отвратительное и страшное в этом было погрузиться в придонные слои запаха озерных минералов, одновременно напоминающим запах устриц и меди и допустить этого было нельзя. Вот почему Джесси продолжала грести руками, убеждая себя, что беспокоиться о том, что ожидает ее наверху можно будут тогда, когда ее голова действительно окажется на поверхности.