Иногда она так же получала от своей матери коротенькие открытки, простые и красивые поздравительные — У меня все хорошо, дорогая, у Мэдди тоже все в порядке, она пишет с такой сердечностью, мой аппетит несколько улучшился с тех пор как спала жара — от которых у Джесси возникало только одно желание: сорвать с рычага телефонную трубку, накрутить номер матери и проорать туда: Ты что ж, все забыла, мама? Ты забыла тот день, когда ты бросила в меня сапогами на каблуках и разбила мою любимую вазу, после чего я два дня тихо плакала, потому что решила, что он в конце концов раскололся и все рассказал тебе, хотя с тех пор, после этого проклятого затмения и прошло уже несколько лет? Неужели ты забыла, сколько раз ты пугала нас своими окриками и своими истериками?
Это несправедливо, Джесси. Несправедливо по отношению к твоей матери и вообще неприлично.
Может это и несправедливо, но никто не скажет, что это неправда.
Если бы она узнала, что случилось в тот день…
Картина женщины в колодках снова возникла в голове Джесси, на этот раз она пронеслась очень быстро, почти мгновенно, подобно рекламному ролику, воздействующему на подсознание: распятые руки, распущенные волосы, укрывающие лицо подобно редкой вуали и небольшая кучка указывающих руками, что-то вяло обсуждающих зевак. По преимуществу женщин.
Мать могла и не сказать это, по крайней мере прямо, но в одном Джесси была уверена на все сто — до конца дней своих ее мать считала бы, что в случившемся виновата только одна Джесси и более того, скорее всего она решила бы, что ее дочь сознательно соблазнила своего отца, заранее все спланировав. От скрипучего колеса до Лолиты всего-то один шаг, не правда ли? А кроме того, узнав, что между ее дочерью и ее мужем случилось что-то, имеющее сексуальную природу, вполне вероятно, что мать больше не захотела бы жить и почти наверняка свела бы счеты с жизнью.
И она поверила бы в это? Ставлю сто против одного, что поверила бы.
На этот раз внутренние голоса ни словом, ни единым звуком не пытались протестовать ей и во внезапно наступившей тишине она вдруг поняла то, для осознания чего ее отцу потребовалось разве что одно мгновение. Отец все знал наперед и это было так же верно, как и то, что он с самого начала до конца знал об удивительных свойствах акустики в паре комнат гостиная/спальня в их приозерном домике.
Ее отец использовал ее и не единожды и не одним только способом.
Вопреки ожиданиям, открытие это не принесло с собой бурю негативных эмоций; как бы там ни было, вышло так, что отец обвел вокруг пальца ту, которую по природе своей обязан был любить и защищать. Возможно виной тому была неулегшаяся еще в ней эндорфиновая волна, но единственным теперешним ее ощущением было только лишь облегчение: все равно какой бы застарелой вонью не несло от этого происшествия, оно осталось в прошлом далеко у нее за плечами. Среди прочего она почувствовала так же и нечто вроде bnqrnpc` от того, что так долго жила рядом и даже внутри тайны, раскрывшеюся ей только сейчас, а так же легкую тревогу и озадаченность таким положением вещей. Насколько сильно, впрямую или косвенно, повлияло то, что проделал держащий ее, разглядывающую в небе сквозь два или три слоя закопченого стекла большое черное родимое пятно в небе, на коленях отец в те последние минуты кульминации затмения? Не является ли то, во что она угодила теперь, результатом того, что случилось когда-то давно во мраке погасшего солнца?
Нет, это уж слишком, подумала она. Вот если бы он изнасиловал меня, тогда другое дело. То, что случилось тогда на террасе, не более чем одна из разновидностей дурного свойства казуса, из сорта не самых серьезных, потому что, Джесси, ежели ты на самом деле хочешь поговорить о серьезных несчастных случаях, то взгляни на то, в каком положении оказалась ты теперь. С таким же успехом ты можешь во всем обвинять миссис Джиллет, прихлопнувшую тебе, четырехлетней, ладошку во время веселого пикника на лужайке перед домом. Или тот момент, когда ты мучилась, пробираясь сквозь мамин родовой канал. Или грехи из прошлой жизни моих родителей, которые теперь пришло время искупить. Кроме того то, что отец проделал со мной в спальне, не шло ни в какое сравнение с тем, что он сделал со мной на террасе.
На этот раз видение пришло к ней наяву, такое яркое и отчетливое, что ей даже не пришлось закрывать глаза, чтобы его увидеть.
Глава двадцать первая
Ее первым неосознанным движением после того, как она, подняв голову, увидела стоящего в дверях спальни отца, было вскинуть руки и прикрыть грудь. Потом, разглядев виноватый и печальный взгляд его глаз, она снова уронила руки, чувствуя как к лицу ее приливает жар, зная, что сию минуту она становится ужасно некрасивой, потому что на щеках ее неровными пятнами выступает румянец, ее персональный вариант девичьего смущения. По сути дела ей еще нечего было там скрывать (ну, почти нечего) и тем не менее она чувствовала себя гораздо более чем просто голой и смущение и растерянность ее были так велики, что ей показалось, что она чувствует, как сжимается на животе и ягодицах ее кожа. Что если остальные вернутся раньше времени? Что если в комнату сейчас войдет мама и увидит папу и меня вот такой, в одних шортах голой по пояс?
На смену смущению пришел стыд, а за стыдом страх и даже ужас и торопливо одевая блузку и застегивая ее, она чувствовала так же еще кое-что, пролегающее на самом дне. Этим чувством был гнев и этот гнев сильно отличался от той свербящей злости, которую она много лет спустя испытывала тогда, когда знала, что Джеральд отлично понимает, что именно она имеет в виду, тем не менее делая вид непонимающего. Она переживала и ужас и стыд незаслуженно, и в этом и была причина ее гнева. Ведь, как бы там ни было, он здесь был взрослый и это он оставил на ее трусиках следы той страннопахнущей жидкости, и не она, а он сейчас должен был испытывать стыд, но все почему-то шло совершенно не так, как должно было идти. Все складывалось ну абсолютно, совершенно не так, как должно было бы.
К тому времени, когда ее блузка была наконец застегнута и заправлена в шорты, ее гнев прошел или точнее сказать — и это большая разница — был загнан обратно в свою пещеру. Единственное, wrn она продолжала видеть своим внутренним оком, это возвращающуюся раньше времени домой маму. И то, что она стояла перед отцом уже снова полностью одетая, ничего по сути не меняло. То, что только что меж ними что-то случилось, можно было ясно прочитать по их лицам, новость просто висела в воздухе комнаты, огромная как жизнь и вдвойне уродливая. Она отчетливо видела это в его лице и чувствовала в своем.
— Как ты себя чувствуешь, Джесси? — тихо спросил ее отец. — У тебя не кружится голова, ничего такого?
— Нет.
Она попыталась выдавить из себя улыбку, но на этот раз у нее ничего не вышло, только слеза скользнула по щеке, быстро и виновато стертая тыльной стороной ее ладони.
— Я виноват перед тобой.
Его голос задрожал и она с ужасом убедилась в том, что видит слезы и в его глазах тоже — действительно, все становилось только хуже и хуже.
— Я так виноват перед тобой.
Быстро повернувшись, он схватил с кровати брошенное ей полотенце, которое она наворачивала на мокрую голову и вытер им лицо. Пока отец проделывал все это, Джесси думала, быстро и четко.
— Папочка?
Он взглянул на нее поверх полотенца. Слезы из его глаз уже исчезли. Будь она чуточку поумнее, то могла бы теперь поклясться, что их там никогда и не было.
Вопрос застрял в ее горле острой рыбной косточкой, но она должна была спросить его об этом. Обязана была.
— Мы должны будем… рассказать об этом маме?
Он вздохнул, глубоко, с всхлипом. Она ждала, чувствуя как колотиться в ее горле сердце, и когда он наконец ответил: Я думаю, что должны, верно?, ее сердце рухнуло куда-то ей в ноги.
Пошатываясь, она прошла к нему через всю комнату — она совершенно не чувствовала ног, шла словно скользила по воздуху — и обняла его и прижалась к нему.
— Пожалуйста, папочка, не надо. Пожалуйста, не говори ей ничего. Прошу тебя, пожалуйста. Пожалуйста…
Ее голос сорвался, утонул в рыданиях, и она прижалась к его груди, спрятав там лицо.
Через секунду его руки уже обнимали ее за плечи, так же как всегда, по-отцовски.
— Мне ужасно не хочется, — сказал он, — тем более потому, дорогая, что мы с мамой последнее время здорово не ладим. Странно, но ты видимо об этом не догадываешься. И такое известие может окончательно все разрушить. Последнее время, она… как бы это сказать… очень чувствительна, и мне приходится с ней непросто. Ведь у мужчины есть… некоторые желания. Когда-нибудь ты поймешь, что я имею в виду…
— Но если она узнает, то решит, что во всем виновата я!
— Ох, нет — я так не думаю, — ответил Том и в голосе его явственно послышалось удивление, стремление быстро все обдумать и взвесить… равносильное для нее, Джесси, смертному приговору. Нет, я уверен, точно уверен, что она ни за что…
Она подняла лицо и взглянула на него красными глазами полными слез.
— Пожалуйста, папочка, не говори ей! Пожалуйста, не говори! Пожалуйста!
Он поцеловал ее в лобик.
— Но Джесси… я должен теперь все рассказать. Мы оба должны.
— Но почему, папочка? Почему?
— Потому что…
Глава двадцать вторая
Джесси пошевелилась на своем ложе. Зазвенели цепочки; обручи наручников застучали по столбикам кроватной спинки. Свет в комнату проникал уже сквозь восточное окно.
— Потому, что ты не сможешь сохранить это в тайне, — тупо произнес он. Потому что, если рано или поздно все так или иначе выплывет наружу, то и для тебя и для меня будет лучше, если это случится прямо сейчас, чем через неделю, или через месяц, или даже через год. Даже если это случится через год, все равно это недопустимо.
Как ловко он манипулировал ею — сначала извинение, потом слезы, а под конец мышеловка: он обратил свою проблему в ее проблему. Братец Лис, а Братец Лис, делай со мной что хочешь, только не бросай вон в тот терновый куст! И до тех пор, пока она не поклялась ему, что будет хранить их тайну во веки веков, эта пытка тянулась и тянулась, и жгла ее грудь тонной пламенеющего угля и раскаленными прутьями.
Она обещала ему что-то и клялась, лепеча сквозь пелену горячих перепуганных слез. Наконец он перестал качать головой и только смотрел через комнату прищурив глаза и крепко сжав губы все это она замечала в зеркале, и он, конечно же, это знал.
— Ты никогда никому не должна ничего говорить, — приказал он ей наконец, и Джесси вспомнила то необыкновенное чувство облегчения, которое волной пронеслось сквозь нее при этих словах. Сказанное им было гораздо менее важно, чем тон, каким были произнесены эти слова. Джесси отлично знала этот тон и знала так же и то, что мама ее сойдет с ума, узнав, что самой Джесси удавалось заставить отца перейти на такой тон гораздо чаще, чем самой Салли. Я передумал, вот что означал этот тон. Я передумал вопреки моим самым стойким убеждениям, но это так и да будет так. Теперь я всецело на твоей стороне.
— Я не скажу, — эхом отозвалась она. Ее голос дрожал и был полон слез, которые ей пришлось проглотить, чтобы заговорить яснее. — Я ничего никому не скажу, папочка. Ни за что.
— Ни маме, — продолжил он, — ни кому-то другому. Никогда. Это большая ответственность для маленькой девочки, Тыковка. Ты можешь испытывать различные соблазны. Например, после школы ты часто делаешь уроки вместе с Каролиной Клайн и Тамми Хоу и кто-нибудь из них может рассказать тебе что-то по секрету…
— Им? Никогда-никогда-никогда!
Заглянув в ее лицо, он должно быть увидел там правду: одна мысль о том, что Каролина или Тамми могут узнать о том, что отец трогал ее, наполняло Джесси ужасом. Удовлетворенный достигнутым, он перешел к тому, что, как теперь она понимала, было его главной заботой.
— Или своей сестре.
Отстранив ее от себя, он заглянул ей в лицо и смотрел так в течение долгого, долгого времени.
— Наступит время, когда, может быть, тебе захочется ей все рассказать…
— Папочка, я ничего ей не скажу, ни за что…
Он нежно ее встряхнул.
— Помолчи, Тыковка, и позволь мне закончить. Я знаю, что вы с Мэдди очень близки и знаю я так же и то, что девочки иногда испытывают необходимость рассказать друг другу такие вещи, о jnrnp{u в любой другой ситуации предпочли бы промолчать. Если ты вдруг почувствуешь нестерпимое желание во всем признаться Мэдди, сможешь ли ты сдержаться?
— Да!
От своего отчаянного стремления убедить его, она снова расплакалась. Тут папа был прав — скорее всего она открылась бы именно Мэдди — если только во всем свете найдется хотя бы один человек, которому она решилась бы сознаться в такой страшной вещи, то им будет ее сестра… за одним единственным но. Между Мэдди и Салли существовала такая же тесная дружба, как между Томом и Джесси и если вдруг Джесси решится признаться сестре в том, что случилось в день затмения на террасе, то существовала очень большая вероятность того, что мама ее узнает об этом в тот же самый день. Мгновенно обдумав все это, Джесси решила, что соблазну рассказать обо всем Мэдди, она сможет воспротивиться достаточно легко.
— Так ты обещаешь мне? — с сомнением переспросил он ее.
— Да, папочка! Обещаю!
Но он снова принялся качать головой, выражая сомнение, снова вселившее в нее ужас.
— Нет, Тыковка, все-таки мне кажется, что будет лучше, если мы расскажем обо всем теперь же. Для того, чтобы избавиться от болезни, мы примем свое горькое лекарство. Я имею в виду, она ведь не убьет нас…
Что касается Джесси, то та слышала в своих ушах отзвук маминого гнева, когда она узнала, что ее дочь и муж не собираются ехать со всей семьей на вершину горы Вашингтона… и не только гнева. Ей совершенно не хотелось обо всем этом думать, но в настоящий момент она не могла позволить себе роскошь спрятать голову в песок. В голосе ее матери слышалась ревность и даже ненависть. Видение, моментальное, но ужасное в своей парализующей ясности, вдруг пронеслось перед мысленным оком Джесси, в дверях своей спальни изо всех сил пытающейся убедить своего отца отказаться от саморазрушения: вот она и ее отец выброшены на пустынную дорогу и словно Ганзель и Гретель бредут, пересекая бескрайние просторы Америки…
…и при этом спят вместе, само собой. Спят вместе по ночам.
Мгновенно потеряв остатки душевного равновесия, она судорожно разрыдалась, снова принявшись умолять отца ничего не говорить, обещая ему снова и снова хранить все в вечной тайне и быть хорошей девочкой, только бы он ничего не говорил, ничего не говорил. Позволив ей лить слезы ровно до того точного момента, до которого было еще рано, а после уже поздно, он мрачно произнес:
— Знаешь, Тыковка, для маленькой девочки ты обладаешь надо мной слишком большой властью.
Она мгновенно взглянула на него, с мокрыми щеками и с обновленной надеждой в глазах.
Он медленно кивнул, потом принялся вытирать ее лицо полотенцем, которым прежде утирался сам.
— Никогда не могу ни в чем отказать тебе, ни в чем, что ты просишь, и на этот раз я уступаю твоей просьбе. Что ж, попробуем сделать по-твоему.
Она бросилась в его объятия. По-прежнему где-то в дальнем уголке сознания она страшилась того, что все это может
(по его незаметному указанию)
снова перерасти в ужас кошмарного ожидания, однако чувство благодарного облегчения затопило собой все опасения, потом, ни через минуту, ни через пять он больше не пытался гнуть свое.
— Спасибо, папочка! Спасибо, большое спасибо!
Снова взяв ее за плечи, он некоторое время удерживал ее на расстоянии вытянутых рук, теперь улыбаясь, вместо того чтобы выглядеть ужасно расстроенным. Однако по сию пору в его лице видна была тень печали и теперь, тридцать лет спустя, Джесси была уверена, что эта печаль и тоска не были частью представления. Печаль и тоска были настоящими и каким-то образом это делало ту ужасную вещь, что он сделал, еще хуже, вместо того чтобы очищать.