Уважаемые Господа, писала она, Вы даже представить себе не можете, насколько спасительным оказался Ваш препарат…
Когда она надавила на крышку баночки большим пальцем, та немедленно начала отворачиваться, мягко и гладко, без малейших рывков. Все шло в полном соответствии с ее планом. Спасибо Тебе, Господи, благодарю Тебя. Огромное, огромное Тебе спасибо…
Внезапно уловив краем глаза странное движение, она подумала совсем не о том, что кто-то явился спасти ее, а о том, что ее космический ковбой вернулся, для того чтобы забрать ее себе прежде, чем она успеет освободиться. Джесси вздрогнула и испуганно пронзительно вскрикнула. Ее взгляд оставил фокусную точку с баночкой крема в центре и метнулся в подозрительном направлении. Ее пальцы сжались в спазматическом порыве испуга и удивления.
Виной всему была собака. Возвратившись в дом пообедать, псина стояла в дверях, осматривая комнату на предмет какой-либо опасности. В тот же миг, как Джесси поняла все это, она осознала так же и то, что пальцы ее сжали баночку крема слишком сильно. И сию секунду баночка начала выскальзывать из ее пальцев подобно свежеочищенной от кожицы виноградине.
— Нет!
Судорожно подхватив баночку, она почти сумела поймать и удержать ее. Но уже в следующий миг баночка выскользнула из ее пальцев, ударилась о ее бедро и соскочила с кровати вниз. С глупым пустым звуком баночка стукнулась о деревянный пол. Это был тот самый звук, который, как она была три минуты назад совершенно уверена, сведет ее с ума. Но этого не случилось и теперь она обнаружила, что ряд ее ощущений значительно обогатился глубочайшим и обновленным ужасом: оказалось что, вопреки всему что случилось с ней, она еще очень и очень далека от того чтобы по-настоящему спятить. Безумие ей может только сниться. И теперь, какие бы jnxl`p{ не поджидали ее впереди, после того как последняя дверь к избавлению, как это представляется, захлопнулась перед самым ее носом, ей придется встретить все эти кошмары с трезвым и незамутненным безумием рассудком.
— Какого хрена ты приперлась, скотина? — спросила она бывшего Принца и что-то звякнувшее в ее скрипучем, смертельно мрачном голосе заставило псину вздрогнуть и на мгновение поднять на нее голову, чтобы взглянуть на беспомощную хозяйку дома с тем необычайным вниманием, вызвать которое не смогли ни ее прежние крики, ни угрозы.
— Какого хрена ты приперлась именно сейчас? Какого хрена, я спрашиваю?
Вслушавшись в остроконечные нотки ярости, звеневшие в голосе хозяйки, собака тем не менее решила, что хозяйка по-прежнему безопасна, однако, направившись к мясным запасам, все время теперь косилась на распростертую на кровати фигуру. Дополнительная предосторожность никогда не помешает. Ни раз и не два, а десятки раз заучив это правило на собственной шкуре, бродячий пес теперь жил по нему и только по нему, потому что — да просто потому, что дополнительная предосторожность никогда еще никому не помешала.
Быстро стрельнув на Джесси правым настороженным глазом, псина наконец пригнула голову к полу, схватилась зубами за любовный аппарат Джеральда и мотнув головой, оторвала большую его часть. Зрелище было ужасным, но гораздо более ужасным было видеть растревоженную резким движением бродячего пса тучу осенних мух, поднявшихся со своей территории кормления и последующего размножения. Это мрачное и безысходное жужжание окончательно уничтожило какую-то жизненную и строго-ориентированную на выживание часть Джесси, ту часть, где находила себе прибежище ее надежда и вера.
Со свисающей из пасти добычей, насторожив в сторону кровати здоровое ухо, пес отступил назад, напоминая изяществом движений танцора из киношного мьюзикла. Затем, повернувшись, собака поспешно затрусила прочь из комнаты. Не успел хвост собаки скрыться за дверью, как мухи уже начали обратную операцию по рассаживанию и дележке территории. Откинувшись головой назад на спинку из красного дерева, Джесси закрыла глаза. Она снова принялась за молитву, но на этот раз не о свободе молилась она. Она молилась о том, чтобы Господь забрал ее быстро и безболезненно, прежде чем солнце опуститься за горизонт и в ее комнате вновь появится ужасный бледнолицый незнакомец.
Глава двадцать седьмая
Последующие четыре часа были самыми страшными в жизни Джесси Барлингейм. Судороги, свивавшие в веревки мышцы ее руки и тела, налетали все чаще и причиняли невыносимую боль, но не физическая боль сделала эти несколько часов ожидания между одиннадцатью и тремя такими ужасными; всему виной было упрямство ее сознания, упорно оказывающегося оставить светлый мир разумного существования и соскользнуть в благословенную тьму безумия. В юности она читала написанный По Сердце-Рассказчик, но только теперь ей открылся истинный смысл следующих ужасных строк: Нервным! По-настоящему, жутко нервным я становлюсь, но ни за что и никогда никто не назовет меня сумасшедшим!
Безумие было бы избавлением, но безумие не торопилось снизойти к ней. Так же как и сон. Тьма и Смерть могли бы заткнуть за пояс и то и другое. Все, что ей оставалось, это лежать на jpnb`rh, существуя в маслянисто заторможенной реальности, время от времени пронизываемой ослепительными по яркости болевыми вспышками мышечных судорог. Судороги заставляли ее держаться на поверхности, вторя ее усталому, исполненному ужаса сознанию, но кроме того мало что вокруг нее существовало — более всего это относилось к миру за пределами ее комнаты, который точно уж исчез для нее весь без единого остатка, лишившись последнего смысла. По сути дела, задайся она теперь целью кратко сформулировать свои ощущения, то скорее бы всего они свелись бы к тому, что ее вера в то, что за стенами комнаты существует какой-либо мир, исчезла вообще, все люди в нем вернулись в некое сюрреалистическое Главное Бюро по найму актеров, а сценические декорации были свернуты и унесены в Божий подвал, как это всегда случалось по окончанию излюбленных Руфью любительских спектаклей, устраиваемых театральным обществом в колледже.
Время обратилось в застывшее зимнее море, через которое ее сознание медленно и с трудом продвигалось, подобно валкому, уродливому ледоколу. Голоса приходили и уходили подобно призракам. По большей части голоса разговаривали внутри ее головы, но в течение некоторого неопределенного отрезка времени голос Норы Каллиган отчетливо доносился из ванны, а несколько позже Джесси удалось немножко поболтать с матерью, которая словно бы упорно скрывалась в холле.
Ее мать специально приходила для того, чтобы сказать ей, что ее Джесси никогда не угодила бы в такую передрягу, если бы получше убирала свою одежду.
— Если бы мне выдавали по одному единственному никелю за каждый грязный носок, которые я выуживала из углов в доме, сказала ей мать, — я давно купила бы себе кливлендский нефтеперегонный завод.
Это была любимая присказка ее матери и только теперь Джесси вдруг поняла почему никто из них ни разу даже не поинтересовался зачем маме сдался кливлендский нефтеперегонный завод.
Она продолжала вяло выполнять свои упражнения, делала ногами велосипед и поднимала руки вверх и вниз в браслетах наручников все это настолько, насколько позволяли ей ее быстро иссякающие силы. Смысл ее упражнений больше не сводился к тому, чтобы все время держать в готовности тело, чтобы суметь вырваться, когда подходящий момент наконец наступит, потому что и разумом и сердцем она наконец поняла, что подобной возможности никогда не выпадет. Баночка с кремом для лица была ее последним шансом. Она продолжала двигаться лишь постольку, поскольку движение, как ей казалось, несколько умеряло ярость судорог.
Но несмотря на упражнения, она продолжала ощущать как ледяной холод медленно проникает в ее руки и ноги, расползается по ее телу под кожей подобного ледяным стрелам, неуклонно прокладывающим себе путь. Теперешние ее ощущения не имели ничего общего с тем, с чем она проснулась сегодня утром; то, что она испытывала, более всего напоминало обморожение, которое довелось ей изведать в юности в результате продолжительной лыжной прогулки по завьюженным полям и лугам — обморожение выступило у нее мрачными серыми пятнами на одной руке и обратной стороне икры, застудившейся там, где сползли ее леггинсы, совершенно омертвевшие пятна, которые оставались бесчувственными даже к яростному жару камина. Она решила, что может быть холод каким-то чудесным образом одолеет судороги и ее смерть в конце концов окажется тихой и милосердной — словно бы засыпаешь в сугробе — но холод расползался по ее телу чудовищно медленно.
Время утекало так, словно это было уже и не время вовсе; это a{k лишь бесцветный, безразличный ко всему неизменный поток информации, вяло сочащийся сквозь ее застланные дремотой органы чувств к демоническим образом заторможенному сознанию. Вокруг была только спальня и только спальня и кое-что из намеков на наружные декорации (те жалкие остатки, скорее всего давно уже свернутые и унесенные рабочими по сцене, ответственными за это хреновенькое представленьице), да жужжание мух, неуклонно обращающих Джеральда в ранне-осенний инкубатор, да медленное перемещение теней вдоль пола, вслед за экскурсией солнца по раскрашенному аквамарином осеннему небу. Время от времени ее развлекали судороги, теперь напоминающие осколки льда, вонзающийся ей подмышку, или полфунта толстых стальных гвоздей, врезавшиеся в ее правый бок. По мере того как день с медлительной невыносимостью клонился к закату, первые судороги наконец добрались и до ее живота, где все мельчайшие воспоминания о когтистых муках голода теперь были позабыты за ненадобностью, и до перенапряженных связок ее диафрагмы. Судороги в области диафрагмы были самыми плохими, от них обращался в жесткий панцирь мышечный покров ее груди и становилось невозможно пропихнуть глоток воздуха в легкие. Уставившись исполненными агонии выпученными глазами в дрожащее отражение воды на потолке, она, трепеща заломленными руками и ногами, силилась глотнуть воздуха, мучительно переживая очередную судорогу. Казалось, что ее по грудь замуровали в ледяной еще полный влаги тяжкий цемент.
Голод ушел прочь, однако жажда осталась, и по мере того как бесконечный день оборачивался вокруг нее, она поняла, что одна лишь жажда (только жажда и ничего более) могли принести ей то, на что оказались неспособными судорожные приливы боли и ужас перед дьявольской смертью, скрывающиеся в подступающей ночи: вуаль беспросветного безумия. Воду желало не только ее горло и рот, теперь о воде вопило все ее тело, каждая ее частица. Все, даже ее глазные яблоки, изнывали от жажды и вид отражения озерных рябин, быстро перемещающихся по потолку в левой части комнатного потолка, то и дело заставлял ее тихо стонать.
Вопреки всем мукам, терзающим ее, мысли о космическом ковбое любви, которые казалось бы, она должна полностью забыть, теперь наоборот, по мере утекающих минут светлого дня, они одолевали и угнетали ее изнывающий разум разнообразными видениями бледнолицего незнакомца все сильнее и сильнее. Ей все время мерещилась его сумрачная тощая фигура, торчащая за пределами узкого круга света, пока еще сохраняющегося по сторонам ее угасающего сознания и несмотря на то, что она могла разглядеть лишь его самые общие черты (быстро, стоило только напрячь зрение, теряющиеся до совокупления вздрагивающих случайных теней), она тем не менее сохраняла уверенность в том, что по мере того, как уклоняющееся к востоку солнце отмерит полагающиеся ему часы, она вновь увидит тошнотворную ухмылку, кривящую широкий лягушачий рот незнакомца и чем далее, тем четче. В ее ушах стоял непрекращающихся сухой пыльный шелест мелких косточек и драгоценностей, перемешиваемых в старомодной багажной корзине.
Он все равно доберется до нее. Стоит только опуститься тьме. Мертвый ковбой, чужак и аутсайдер, искатель любви.
Ты в самом деле видела его, Джесси. Это была сама Смерть и ты видела ее, точно так же как видят ее все умирающие в одиночестве. Не стоит сомневаться, что космический ковбой навещал их всех; стоит только присмотреться и отражение его лика можно прочитать в искаженных чертах их лиц, в выпученных словно сливины глазах. И все потому, что к ним приходил Старина Ковбой-Смерть и сегодня, только солнце скроется за горизонт, явится и за тобой.
Вскоре после трех, ветер, тихий и едва заметный весь день, начал набирать силу. Задняя дверь снова принялась раскачиваться на петлях и раз за разом безустанно хлопать. После этого стихла бензопила и все, что ей удавалось расслышать между равномерными ударами двери о притолоку, был тихий мучительных плеск волн о каменистый берег. Гагара больше не подавала голоса; может быть она вдруг решила, что наконец настало время лететь на юг или же, по крайней мере перебраться в ту часть озера, где вопящая леди не сможет досаждать ей.
А ведь разговор идет именно обо мне. По крайней мере до тех пор, пока здесь не появится другая несчастная.
Она более не пыталась убедить себя в том, что ее ночной гость был лишь плодом ее воображения; слишком далеко все зашло.
Новая судорога запустила свои длинные горькие зубы в ее левую подмышку и ее потрескавшиеся губы оттянулись назад в жутковатую гримасу. Казалось, что кто-то словно бы пытается выковырять из ее груди сердце длинной вилкой для барбекю. Но потом мышцы чуть ниже ее груди сократились и напряглись и клубок нервов в ее солнечном сплетении вспыхнул будто кучка сухого хвороста. Эта боль была для нее новой и небывалой — далеко за пределами всего, что ей доводилось испытывать до сих пор, От невыносимой муки она перегнулась назад, словно ветка ивы, ее торс затрясся, раскачиваясь из стороны в сторону, колени со стуком принялись сходиться и расходиться. Она попыталась вскрикнуть и не смогла. На мгновение она полностью уверилась в том, что вот он, конец всему, сейчас наступил. Последний, финальный спазм, мощный, словно шесть динамитных шашек, заложенных в гранитную щель, и от тебя, Джесс, не останется и воспоминания, и тогда полный вперед, к существованию вечному и бесконечному.
Но и эта судорога прошла без последствий. Она медленно расслабилась, глубоко дыша, обратив лицо к потолку. По крайней мере на несколько мгновений танцующее отражение воды на потолке комнаты не причиняло ей больше прежней муки; все ее внимание было сосредоточено на медленно расслабляющемся клубочке нервов, расположенном прямо под ее грудью, боль из которого медленно уходила, но по-прежнему обещала вернуться и воспылать со всей невероятной силой вулканических недр. Боль ушла… но ужасно нехотя, обещая вскорости вернуться обратно. Джесси закрыла глаза, молясь о сне. Даже такая вот краткая передышка от невозможно долгого и мучительного процесса умирания в теперешнем состоянии воспринималась ею с радостью.
Сон не пришел к ней, вместо него пришла к ней Тыковка, девочка в колодках. На этот раз она была совершенно свободна, словно вольная птичка и не обращая внимания на сексуальное осуждение, шла совершенно беспрепятственно через городскую площадь собраний или как это называлось у пуритан, среди которых она имела несчастье родиться — ей не было нужды идти с опущенными долу глазами, с тем чтобы ни один проходящий мимо молодой человек не мог поймать ее взгляд, для того чтобы издевательски улыбнуться или подмигнуть. Трава под ее ногами была зелена и нежна и где-то далеко впереди, на вершине следующего холма (эта площадь городского собрания, подумала Джесси, наверное была самой большой во всем мире) паслось небольшое стадо овец. Колокол, который Джесси слышала и раньше, разносил свои монотонные удары под сенью темнеющих небес.
На Тыковке было простое голубое фланелевое платьице с большим желтым восклицательным знаком на груди — вряд ли пуританское одеяние, и тем не менее платье было достаточно скромным и неброским и закрывало ее от шеи до щиколоток. Джесси было отлично gm`jnln это платье и ей было невероятно приятно снова увидеть его. Когда-то, когда ей было около двенадцати лет, матери наконец удалось уговорить ее отправить точно такое же фланелевое платье в корзину на тряпки, но до тех пор она успела побывать в нем на многих днях рождения.
Волосы Тыковки, раньше полностью скрывающие ее упрямо склоненное вниз лицо, благодаря находящимся позади шеи упорам, сейчас были зачесаны назад и убраны в конский хвост, удерживаемый бархатной ленточкой темно-синего цвета полуночного неба. Девочка была необыкновенно мила и лицо ее было совершенно счастливо, и ни то, ни другое Джесси нисколько не удивило. Ведь, в конце концов, девочка сумела вырваться из своих оков, она стала свободной. На этот счет Джесси не чувствовала к Тыковке ни малейшей зависти, но одного она все же хотела невыносимо — просто мечтала больше всякой жизни — она мечтала сказать Тыковке о том, что в теперешнем ее состоянии мало просто наслаждаться свободой, нужно дорожить ею, как зеницей ока и всеми силами оберегать.